Вот почему так и не осознал он своей Силы.

И жил он, как положено жить хайлендеру, ушедшему жить в Лоуленд.

Увидев, что знакомое ему среди прочих искусство секирного боя исчезает, тогда как Мастеров Клинка еще немало — сменил он клеймору на секиру. И достиг с ней мастерского совершенства.

Поняв, что остался он единственным из Мак-Фуадов и потерял смысл узор кланового килта, — создал он свой собственный тартан. Мастерски создал!

А обнаружив, что не дано ему иметь своего сына, хотя жизнь его все длится и длится, — набрал он себе учеников. Один из них и был Мастер Секиры…

Во всем, за что бы ни брался горец, удавалось ему достигнуть поистине горных высот. Но ни он, ни враги его, ни друзья не знали — в чем же секрет этого?

А секрет заключался в том, что многое может Сила, даже если не осознана она…

Как попал тартан его работы к дому Дункана? А не все ли равно?

Быть может, овладел Черный Воин сознанием кого-нибудь из учеников Этерскела. Ведь смог же он проделать это с учениками Катрин и с самой Катрин!

А овладев, — вынудил их отправиться в длительное путешествие только для того, чтобы произвести жестокий налет… Могло быть такое?

Могло.

Могло и иначе быть все: если, к примеру, налетчики овладели самой тканью тартана (тартан не продают — но можно ведь украсть, можно снять с убитого). Тогда — еще проще получается…

Тогда Черному Воину предстояло подчинить себе мысли уже их самих. А это недолго сделать… Разбойники, изгнанные своими кланами, часто надевают чужие цвета.

Так ли дело обстояло, а может быть — иначе, ясно одно…

Чужими руками расправился Черный Воин с одним из бессмертных. Потому что все, в ком заключена Сила, являются ему помехой на пути к Абсолютному Могуществу.

Именно все! Борются ли они с ним сознательно — как Конан, или не осознают этой борьбы — как Этерскел.

Даже те для него помеха, кто борется с ним плечом к плечу, продавшись Злу всей душой. Даже остальные Крагеры…

Потому что остаться должен — только один!

Как выяснится вскоре, не одного, а двух бессмертных сумел убрать со своего пути Черный Воин этой ловушкой.

Двух — и едва сразу трех не сумел…

Говорили в старину: если враг позволяет схватить себя за правую руку

— значит, оружие у него в левой руке…

Это действительно выяснилось вскоре. Уже через несколько минут.

Конан и Дункан еще не успели выбраться из дворца — как вдруг слитный топот множества ног, шагающих навстречу, заставил их остановиться.

Повернуть обратно, попытаться найти другой выход? Поздно. Сзади — тоже гул марширующих сапог.

Наверное, вся охрана дворца спешит сейчас к этому выходу. И гарнизон города, должно быть, тоже поднят по тревоге… Плохо дело!

Не потому плохо, что не удастся проложить дорогу к свободе. Это как раз удалось бы… Нет еще такого отряда, который сумел бы надежно преградить путь двум носителям Силы! Однако, чтобы пробиться — надо будет убивать. Людей. Смертных. Виновных лишь в том, что они намереваются выполнить свой долг.

Эта мысль сейчас была ненавистна Дункану. А Конану она всегда была ненавистна.

Они остановились и стали спокойно ждать, когда стража появится из-за поворота.

Трудно сказать, как могло бы все обернуться. Возможно, им бы и удалось обойти эту преграду. Ведь стражники почти наверняка не знали, кого именно им поручено задержать!

Однако случилось так, что впереди того отряда стражников, который вышел на них, шагал недавний противник Дункана.

Мастер Секиры.

Он успел прямо поверх обычной одежды накинуть клановый тартан-плащ и юбку-килт. Тех самых цветов…

И та же секира все еще была в его руках. А по щекам пролегли влажные дорожки.

Воистину: дороже родного отца был ему Учитель. И не был он намерен жить, если Учитель не отомщен.

Страшная это сила — месть… На себе самом испытал Дункан ее коварство.

Дальнейшее произошло мгновенно.

Дункан и Мастер Секиры встали друг против друга. Обменялись взглядами. В одном взгляде была жгучая ненависть, в другом — пустота была…

И, одновременно взметнув оружие, — ударили. Тоже одновременно. Целясь друг другу в узкий промежуток между подбородком и ключицами.

Конан словно только сейчас увидел, что хотя на боку у Дункана уже висит палаш, отстегнутый было перед схваткой в том самом зале, но в руках у него — все еще зажата секира.

Редко приходилось видеть Конану, чтобы два взмаха совпали в такой точностью…

Никто из этих двоих не думал о защите. Думали лишь о том, чтобы поразить противника.

Мастер Секиры — потому, что ненавидел своего противника, считал его даже не противником, а врагом. А как же иначе?

А Дункан — потому, что чувствовал свою вину… И потому, что знал о том, какова бывает боль души. Больше, несравненно больше, чем боль тела при самой лютой пытке!

И не мог он допустить, чтобы кто-то по его вине продолжал влачить жизнь с неисцелимо изувеченной душой…

Одна голова отскочила сразу — и кровь ударила из открывшихся артерий тугой струей, высота которой была не менее полудюжины ярдов.

А вторая, оставшись на перерубленной шее, удержалась там несколько жутких секунд. Лишь когда рухнуло тело, она откатилась в сторону.

…И бежали солдаты в ужасе перед голубым кружащимся вихрем — бежали под треск сыплющихся с железных доспехов искр и грохот самопроизвольно разряжающихся мушкетов…

Ни один из них не был в зале, когда такой же вихрь вырвался из обезглавленного тела Мак-Фуада. А тот, кто был, тот, кто привел их — лежал теперь на земле. И голова его тоже отделилась от туловища.

Говорили в старину: если «кошелек или жизнь» — тогда жизнь. Если «честь или жизнь» — тогда честь.

Они бежали. Поэтому и Конан тоже сумел бежать.

Вернее, даже не бежать — уйти… Он не унизил себя бегством.

Та часть мозга Конана, которая еще сохранила способность размышлять, должна была испытать удивление при виде того, что больше никто не встретился ему на пути. Но удивления Конан не испытал — принял все как должное.

Действительно, народ отнюдь не высыпал на улицы. Совсем наоборот!

Город словно обезлюдел. Конан брел, не оглядываясь по сторонам, но даже в таком состоянии он заметил, что не только ворота закрыты, — но и опущены ставни на окнах.

Не более получаса потребовалось ему, чтобы выйти за пределы города — таков был тогда Эдинбург… Еще сколько-то минут — и городская стена с выступами башен тоже скрылась из виду…

Ничего больше не напоминало о столице. Словно и не было ее.

Он шел, тяжело ступая. Не знал, куда идет, не знал, зачем. Шел — и разговаривал на ходу сам с собой.

Или не с собой он говорил?

— Тяжело мне, Учитель…

— Не раз жаловался ты мне на это, когда был учеником. Теперь — ты сам уже стал Учителем. И когда же было тяжелей?

— Сейчас…

— Что ж, растет тяжесть — растет и сила, чтобы нести ее!

— Зачем — нести?

— Недавно тебе задавал этот же вопрос твой ученик. Вспомни, что ты ответил ему!

— Да, я нашел ответ… И вот — нет больше моего ученика!

— Я понимаю — это нелегко…

— Как ты можешь понять это, Рамирес… Разве тебе приходилось терять учеников?!

— Мне — многое что приходилось… — Рамирес усмехнулся в усы. Усмешка эта была горькой.

И Конан вспомнил Священный отряд, оставленный без помощи. А потом он вспомнил еще один Священный отряд, — брошенный под дула бомбард, на убой…

— Ты прав. Прости меня, Учитель…

— Видишь — ноша Учителя уж никак не легче ноши ученика…

— Вижу. И все-таки совесть моя неспокойна. Ведь я сам выбрал его себе в спутники…

Слышно было, как Рамирес рассмеялся в своем далеке:

— Ты? Ты выбрал его?!

— А разве нет?

— Нет! Не ты выбрал его, и не я выбрал его, и не он выбрал для себя эту участь. Вспомни…

И Конан снова вспомнил.

Вспомнил, как разговаривали они в космическом Нигде. Вспомнил он и древнюю притчу о том, какого рода сопровождающий нужен сильному путнику.