Начало ХХ века дало архангельской земле двух изумительных сказителей: Бориса Шергина и Степана Писахова. Во второй половине ХХ века архангельская земля родила двух народных корневых писателей: Фёдора Абрамова и Владимира Личутина. Не оскудевает ещё северная земля талантами.
Очевидно, должен был достославный поморский личутинский род дать своего кудесника слова. Ещё по Борису Шергину знаем, сколь красовито говаривали мезенские охотники и рыбаки Личутины. По Ломоносову знаем, что приглашался Яков Личутин из Мезени кормщиком в первую русскую экспедицию Чичагова. Все были добытчики, промысловики. Ценили красоту, но в труде, в пользе. Украшали избы резьбой для увеселения, прялки расписывали, бабы одежды праздничные, полотенца, наволочки чудными узорами покрывали. Увеселение душевное добытчики позволяли себе в редкую минуту роздыха.
Так и ходили паломники, скитальцы по призванию, по северным деревням, неся в памяти страшные истории и весёлые сказки, светлые былины и любовные, с картинками, баллады, песни и причитания. Добровольным становилось их странничество души, изнурительной та долгая духовная работа, начинающаяся в пору, когда идёт писатель по тропинкам души человеческой в поисках истинного вещего Слова.
Владимир Личутин тоже странник по духу, но уже книжный странствователь, преобразующий в иной, литературный мир вскормившее его народное знание. Уверен, этому знанию не научишься, живи ты в народе сколько угодно лет. Оно даётся чудотворцу некими высшими силами. И вот уже простой поморский паренёк творит изумительные по красоте и духовности образы, а в итоге создаёт воистину классическую трилогию "Раскол", посвящённую великой смуте в России. Иные книжные эстеты тоже могут разводить руками, как в случае с Михаилом Шолоховым, откуда у Личутина такое тончайшее знание подробностей духовной жизни протопопа Аввакума и патриарха Никона? Кто нашептал, как влез он в их душу? Кому не дано величие таланта, тому не понять и психологию творчества. Музыка определяет стиль любой его книги. У каждой из них своя мелодия, своя северная тончайшая музыкальная нота. Музыка слова и образа ему дана свыше, но уже оркестровку он ведёт свою, огранивая стихийное музыкальное раздолье. Он слышит истинный звук, выстраивает духовное древо русского народа.
Для того, чтобы понять близость личутинскую к Марии Кривополеновой, Марфе Крюковой, Борису Шергину, чтобы понять причины его столь глубокого проникновения в суть северной народной жизни, мне понадобилось самому побывать в Мезени, в доме, где писатель родился и вырос, в нынешней маленькой квартирке, где жила матушка Личутина. Познакомился я с ней, а привиделась мне Марфа Крюкова или ещё какая подобная поморская женка. Почувствовалось, как откололась боковая личутинская ветвь перепоясанных вервью скитальцев от промысловой северокрестьянской родовы. Подумалось: а может, и Астафьева-писателя не было бы, не оторви его жизнь от родного гнездовья, от привычных крестьянских дел. Да и Рубцов Николай не пуповиной ли связан с деревенским домом – в детдомовской близи наблю- дал он за занятиями крестьянских сверстников. Тут, по моему разумению, всегда без выбора было, есть и будет: или землю пахать, или стихи писать. Понимали то и в старину – в плачеи бабы здоровые, работящие, с крепких хозяйств не шли. С другого боку глянь: в каждой деревне свои колдуны, знахари, сказители были. Не сразу поймёт оторванный от крепкого промыслового рода странник, что и в том великое разумение есть. Пространство души заполняется не домашними житейскими заботами, а памятью людской, небесным вышним светом, столь необходимым тем же добытчикам и пахарям. Не случайно народ в тягловых заботах своих не забывал продлять миру череду сказителей и певцов.
Долговато Владимир Личутин подбирался к пониманию своего духовного странничества. Хотелось ему выглядеть помором, полноценным представителем хозяйственных мужиков, художественным этнографом северокрестьянского труда. Благо с детства обладал он художественной памятью. Уверен, быть бы ему где-нибудь сто лет назад первым в роду Личутиных именитым бахарем-сказочником. Но рос он в годы пятидесятые, когда на всякое душевное бахарство косовато смотрели. Пришлось ему газетными очерками заниматься. В своих первых социологических повестях "Белая горница", "Душа горит", "Обработно – время свадеб", в первом историческом романе "Долгий отдых" Владимир Личутин из подробнейшего, доскональнейшего быта выстраивает родословную своих героев. Это его физиологические очерки русского Севера. Люди рождаются, люди живут, люди умирают. Смерть как естественное продолжение, как один из непременных актов жизни. У северного трудового человека не было нынешнего суетливого страха перед смертью.
Ранний Личутин – певец жизненного трудового обряда. Всё, кроме рождения и смерти, кроме детства и старости, – во власти труда. Труд влавствует над любовью, над семьёй, над человеческими отношениями. "Ты работой веселись", – говорит в повести "Обработно – время свадеб" Радюшин. И память родовая, историческая, любовная – на древо труда нанизывается. Владимир Личутин пишет об одних и тех же крестьянских поморских семьях, об одних и тех же деревнях. Вазицы, Кучема, Дорогая Гора... Род Креней, род Паниных, род Селиверстовых, род Богошковых. С любовным вниманием описывается история за историей, событие за событием, дом за домом на этом небольшом участке поморской земли. Всё освещено праздничной метафорой труда, трудовой метафорой природы. Поморы всегда жили на грани смерти.
Белое море от слёз вдовьих поседело – сколько карбасов разбивало, скольких уносило на льдинах в открытое море. В путину работа тяжёлая, опасная, зимой более свободного времени – вот и тянет помора к книгам. Да и учителя хорошие были. Ещё со времён Господина Великого Новгорода грамотность в пределах вечевой республики была довольно высокая. В какой-то мере это объясняется и влиянием староверов, спасавшихся от царских гонений и образовавших здесь центры старообрядческой культуры, такие, как Выговская пустынь братьев Денисовых. Ещё в XIX веке в поморских сёлах у иных рыбаков хранились целые библиотеки, по пятьсот рукописных книг.
Личутинский язык, редкий для нынешней России, достался ему в наследие от тех, кто отмечен был особой печатью, у кого "слово слово родило". Песенная протяжённость слова, звуковое узорочье Владимира Личутина требовало: оторвись от земляной прозы, взгляни наверх, направь пространство души своей от горизонта – ввысь: "Небо, не потерявшее белизны, перламутровое, створка раскрытой раковины, вторая створка которой уходит за край мира, с алым свечением на востоке. Какое смирение во всём: и в пелене над едва сморщенной гладью воды, и над тёмными гривами приречного леса, и над наволоками, покрытыми выгоревшей травою, и над осотными лайдами – на всём запечатлён отражённый свет закатившегося солнца, свет не дневной, нет, но особый, покойный, созерцательный: при этом свете душа полна кротости и вместе с тем грусти от уходящего и несбывшегося. Хочется любить и долго жить, набело, зачеркнув наотмашь переболевшее, заскорбевшее и теперь чужое. У Белого моря особенно остро понимаешь всю временность свою, случайность жизни; сам переливчатый простор позывает к движению, и поэтому, наверное, столько ходоков из этих мест, первыми отправившихся встречь солнцу..."
Появляются у него герои – странники души, певцы с неизношенной памятью. Кажется, всё те же герои, как и в ранней социальной прозе, в его переломном "Последнем колдуне". Василист Нечаев со своей окаменевшей душой, растерянный, не знающий, что делать; Степан Радюшин – всё те же личутинские переплетения семей, судеб, грубости и здравомыслия, любви и злобы. Но ходят меж ними Феофан Солнцев и Гелассий Нечаев – первые личутинские скитальцы, искатели правды и справедливости, со своим вселенским смятением, обладатели "сердечного зрения". Внутренняя жизнь человека всё больше начинает занимать Личутина – происходит ли ныне у людей самая главная работа в себе самом, когда меняются души, когда осмысливаешь свою жизнь, свои поступки, свой труд, когда ищешь разумную необходимость во всём? Постепенно приходит мужество писать так, как хочешь, не задумываясь, сталкивая в одном произведении символику, дотошный быт, притчу, описательность, романтический взгляд на мир.