— А ты разве помнишь?

— Мне-то что его помнить? Твой Тюфякин, по-моему, ты первая и помнить его должна.

— Правильно замечено. Моё — это моё.

Домой они возвращались опять молча, хотя Володя несколько раз принимался откашливаться всё сильней, как охрипший певец, которому подходит время шагнуть на освещённую эстраду и разом запеть полным голосом, а он в своём голосе не очень-то уверен.

— Я всё ждал! — невнятно буркнул он наконец сиплым голосом.

Оля не отвечала, ничего не спрашивала, как он надеялся. До площади, на которой стояла военная гостиница, остался один переулок и два поворота.

— А я всё ждал! — с силой повторил Володя. — Я всё ждал, неужели же ты не спросишь!

Столько гнева и отчаяния было в его голосе, что Оля приостановилась и всмотрелась ему в лицо. Через минуту удивлённо спросила:

— Куда это ты меня тащишь?

— Сейчас!..

Он продолжал тянуть её за руку по переулку, потом во двор, окружённый когда-то со всех сторон большими домами, из которых невредимым оказался только один. Железная пожарная лестница уходила вверх на крышу пятого этажа.

— Теперь лезь за мной, она крепкая.

Он быстро стал взбираться по железным перекладинам, и Оля цепко, послушно полезла следом за ним. Железо холодило ладони, но ей не было страшно.

Володя остановился против окна третьего этажа и подождал, пока Оля его не догнала. Тогда он молча зажёг трофейный электрический фонарик и направил его луч в окно.

Две светящиеся точки мелькнули в мотнувшемся луче, напоминая что-то до невозможности знакомое, потом луч остановился, и прямо на Олю, проглядывая сквозь кудрявую шёрстку, уставились зелёные хитроватые глазки. Оля увидела тщедушное тельце и толстые лапки, круглые ушки и розовое пятнышко носа — словом, сам Тюфякин с бодро торчащим коротеньким хвостом сидел на подоконнике и смотрел в упор на неё через стекло…

Она заметила, что Володя схватил и крепко держит её под руку.

— Чего ты вцепился?

— Испугался, что ты вдруг свалишься. От неожиданности.

— Не свалюсь. Я не в обмороке.

Она спустилась вниз, Володя спокойно, как к себе домой, да это и был его дом — комната, куда можно было подниматься только по пожарной лестнице, так как обыкновенная обрушилась от взрыва, — влез в окно, вылез обратно и спустился, держась одной рукой.

— На, держи! — сказал он, осторожно передавая Тюфякина.

Оля бережно приняла его на руки, прижала к себе, погладила. Немного подумала и сказал:

— Спасибо.

— Это за что? — угрюмо отозвался Володя.

— За Тюфякина. За что же ещё? Спасибо.

— За это спасибо?.. Думаешь, я всё только ради тебя… Это я просто ради него… Что ж он там валялся зарытый… — отворачиваясь, бормотал Володя.

Оля вдруг тихонько неудержимо рассмеялась:

— Ты сам-то слышишь, что ты говоришь?

— Почём я знаю… Может быть, и не всё… А что я такого сказал?

— Ты всё ещё сердишься на меня… Так тебе грустно вспомнить, до чего я была хорошая и замечательная… тогда, а теперь… А вот теперь, фу, вот какая стала!.. Да?..

— Теперь? Ну, теперь… Что теперь! Конечно, ты теперь ещё лучше, сама знаешь. Даже в сто раз.

Они шли вдвоём, рядом, по еле освещённой улице, с Тюфякиным. Редкие прохожие удивлённо оборачивались на странную пару, стараясь разглядеть, кто это там едет у них на руках, насторожив ушки, и таращит зелёные глазки на свет.

— Я ведь тоже всё время ждала, — сказала Оля. — Ведь это же считается такое ребячество!.. Я боялась — мы теперь должны быть уже взрослые. И ты, наверное, всё позабыл.

— Нет, это я вот как боялся, что ты!.. А значит, всё-таки… У нас опять всё может быть, как было? Неужели правда?

Обращаясь к Тюфякину, потягивая его мягкое круглое ухо, Оля спросила:

— Всё правда?.. Что-что?.. Старичок говорит: правда! Тогда, значит, правда, Володя! Это уж точно!