Он поднялся еще на одну лестницу. На самом верху, под крышей, — маленькая комнатушка Людмилы. И здесь пустота.

Громыхая тяжелыми сапогами, Генрих Хаммер скатился вниз и стал шарить в кухне. Здесь вкусно пахло. Под темными потолочными балками висели на крюках окорока и колбасы со связками лука и чеснока.

Он заглянул в маленькую кладовку, где хранились соль, мука и крупа. Отодвинул заслонку русской печи, словно там могло спрятаться семейство Бутрима…

Убедившись, что никого в доме нет, солдат взвыл от ярости.

— Собаки! — вопил он, потрясая кулаками. — Обманули!

Выхватив тяжелый меч, он стал рубить по чему попало. Досталось колбасам и окорокам. В слепой ярости он вышиб у печи несколько кирпичей. Вбежав в мастерскую, солдат как сумасшедший стал размахивать мечом. Товарищи, изловчившись, схватили его за руки и отняли оружие.

— На коней! — опомнившись, крикнул Генрих Хаммер. — За мной! Клянусь четками, мы догоним их!

Солдаты промчались за городские ворота, миновали мост, торговую площадь… Генрих Хаммер был уверен, что Бутрим скачет сейчас по литовской дороге. Свежий конский навоз у дверей дома говорил солдату, что семья бежала на лошадях, а не спряталась где-нибудь в городе…

У Кошачьего ручья погоню накрыл туман. Шум воды под мельничными колесами и мерное постукивание шестеренок были хорошо слышны, а самих мукомолен солдаты не увидели.

Генрих Хаммер решил скакать до кузницы. Там он надеялся узнать о беглецах. Накалывая шпорами лошадиные бока, подбадривая себя дикими криками, солдаты скакали во весь опор.

В молочном тумане выступили закопченные бревна кузницы.

Двери оказались наглухо закрыты. Долго стучали солдаты, проклиная хозяина. Наконец дверь открылась, и бородатый кузнец вышел на порог.

— Спишь, проклятый барсук! — крикнул Хаммер, замахиваясь железной рукавицей.

— А тебе какая забота? — грубо ответил кузнец, разглядев, что перед ним только солдаты.

— Давно ли здесь проезжали люди? Среди них две женщины. Клянусь, я заплачу тебе, — сменил солдат гнев на милость. Он сунул руку в тощий кошелек и стал звякать монетами. — Отдам все, что есть. Ну, говори!

— Рано утром, еще не всходило солнце, проскакали орденские рыцари, — почесывая лохматую бороду, сказал прусс, — остановились у кузницы. Я набил подкову на заднюю левую ногу рыцарского жеребца… Нет, вру — на заднюю правую ногу. Рыцари поскакали на восток. За ними прошли два монаха-доминиканца. — Кузнец сморщил лоб, будто напрягая память. — Больше я никого не видел.

Туман делался все плотнее. В двух-трех шагах еще можно было увидеть черную лошадь, а дальше все закрывала густая пелена.

Генрих Хаммер поник головой. Несколько мгновений прошло в молчании. Опомнившись, он хлестнул коня плетью и помчался к замку.

За ним поскакали товарищи, ругая его бешеный характер.

Крепость Мариенбург, откуда ни глянь, смотрит величественно и строго. Верхний замок сооружен огромным прямоугольником. Его высокие стены прорезаны двумя рядами стрельчатых окон. Средний замок образует трапецию, раскрытую со стороны верхнего замка, и заканчивается дворцом магистра. С реки дворец кажется высокой и широкой зубчатой крепостью, увенчанной башнями. Крепость пресвятой девы Марии — столица сильного орденского государства.

Завтра у рыцарей торжественный день — выборы нового великого магистра. Город, предзамочье и замок полны иноземных гостей, приехавших почтить будущего владыку ордена. Среди гостей — посольство великого литовского князя Ягайлы, связанного дружественным договором с крестоносцами.

Весь день на крепостной площади гремела музыка. Бродячие музыканты и артисты развлекали народ. Под аккомпанемент лютни пел любовную песню миннезингер. Ревели ручные медведи, приведенные для забавы в замок. Дрессировщик в полосатом платье и шутовском ушастом колпаке примостился у стены и показывал ученых блох. На оловянном блюде несколько блошиных пар везли крошечную золотую карету, блоха на козлах подстегивала их прутиком.

Из уст в уста передавались слухи о рыцарском турнире. Гости громко выражали свой восторг. В Мариенбург съехались славнейшие рыцари мира: французы, англичане, чехи, венецианцы, австрийцы и поляки. Они прохаживались по двору замка, разодетые и разукрашенные, посматривали друг на друга, словно боевые петухи.

Орденские сановники провели весь день, до вечерней молитвы, в спорах о том, кому быть великим магистром. Все братья ордена были взволнованы; рыцари, священники и полубратья собирались кучками по углам, в темных коридорах, перешептывались, переглядывались.

Предстояли большие перемены: многие получат теплые местечки, многих сменят за непригодностью, а иные попадут в глубокие подземелья.

Конрад Цольнер, великий ризничий, долго ворочался в постели, стараясь заснуть. Но сон не шел и не шел. Завтра выборы, и, может быть, он, Цольнер, станет великим магистром. За день он наслушался разговоров: всем надоела война без успехов. Сто лет топчутся рыцари у границ языческой Литвы, а она по-прежнему недоступна ордену. Надо дать власть, говорили многие, не простому солдату, размахивающему мечом, а мужественному и мудрому человеку, умеющему считать деньги. Цольнеру дали понять, что он как раз тот человек.

«Великий магистр немецкого ордена! — думал он. — Передо мной будут склонять головы не только вся братия ордена, не только все наши подданные, но и государи иноземных стран. Как приятна власть смиренному монаху, ах как приятна! Стоит сказать слово, и все будет так, как ты велел… А враги? О-о, пусть только я стану великим магистром! Негодный Вильгельм Абендрот тотчас станет комтуришкой в малом деревянном замке с десятью рыцарями, среди дремучих лесов на литовской границе. Пусть Абендрот понюхает, чем пахнут литовские топоры и палицы. А Курт Брукнер? — Великий ризничий представил себе надменное лицо этого саксонского выскочки. — Ух, тебе-то, голубчик, я найду тепленькое местечко! И доносчики попы не страшны, великий магистр волен расправиться с каждым. Греховна или не греховна власть? — подумал он. — Дело требует одного, а слово божье учит другому, вот и найди, где правда…» Снова в голову поползли всякие мысли. Кто-то из великих магистров сказал, что орден сохранит свою силу, пока в нем будет высок бескорыстный рыцарский пыл и безграничное повиновение уставу. Послушание выше поста и молитв. «Ну, а мы?»— спрашивал себя Цольнер и тяжко вздыхал. У многих простых братьев рыцарский пыл совсем испарился, остался лишь страх перед наказанием. А что говорить о самых благочестивых и знатных?!

Великий ризничий, стараясь избавиться от греховных мыслей, стал вспоминать историю немецкого ордена.

Сам бог и пресвятая дева Мария подняли так высоко простой и бедный монашеский орден… Два века назад в ордене едва ли набралось два десятка братьев, призванных ухаживать за больными и ранеными. У четвертого по счету магистра ордена, Германа фон Зальца, было всего десять рыцарей. «А сейчас, — думал Цольнер, — мы обладаем многими землями и содержим больше тысячи хорошо вооруженных рыцарей. А сколько еще наемных солдат!»

Рядом, в смежной комнате, лежал с открытыми глазами Конрад Валленрод, комтур из замка Шлохау. Он тоже не мог заснуть. Что даст ему завтрашний день? Многие комтуры хотели видеть его великим магистром. Если бы он стал великим магистром, что тогда? О-о! Конрад Валленрод хорошо знал, что делать: война, только война. Он собрал бы в кулак все силы ордена и одним ударом покончил с Литвой.

Комтур был высок ростом, лыс и грузен, храбр и искушен в боях. Вряд ли найдется в ордене более достойный рыцарь. Друзья любили его за прямоту и честность, враги боялись за бешеный характер. Но у рыцаря был и недостаток: он не скрывал своей неприязни к братьям священникам, презрительно называл их попами, дармоедами и бездельниками. Надежды на избрание у него почти не было.

Конрад Валленрод тяжело повернулся на постели, взял волосатыми руками кувшин с вином, стоявший на скамейке у изголовья, и долго пил.