Ваня внимательно слушал отца. Крепко хотелось ему стать настоящим ученым мореходом.

— А где, отец, Ломоносов науки проходил, какие же люди-мудрецы его учили?

— Он, Ванюха, сначала у простых людей народную мудрость перенимал. Потом в училищах российских, в Москве да в Киеве, разные науки много лет изучал. В заморских странах учился. А поморов Михаиле Васильич никогда не забывал и по сие время у них учится. Одному человеку невмочь за короткую жизнь всю премудрость постичь. Народ веками ее собирал. И голову иметь надо к наукам способную. С худой головой Ломоносовым не быть.

В середине февраля грумаланы почувствовали приближение арктической весны. Теперь около полудня в поблекшем, бледно-голубом небе бессильно угасали звезды, без устали светившие в течение долгой зимы. Поморы с нетерпением ждали солнца. А солнце появилось как-то неожиданно.

Сначала на юго-востоке показалась робкая розовая полоска. Потом она будто налилась, стала ярче, отчетливее, и в полдень, наконец, из низкой гряды облаков, застилавшей горизонт, выступил оранжево-красный краешек солнца.

Живительные лучи осветили бледные лица зимовщиков, истомленных тяжелой полярной ночью. Они молча стояли на высокой скале около избы, взволнованные давно не виданным зрелищем.

Недолго солнце пробыло над горизонтом. Озарив нежно розовым светом снега, льды и скалы, оно скрылось за облаками. Но в людях с новой силой проснулась уверенность в скором освобождении. Вместе с мраком отступал, казалось, грозный призрак старухи Цинги.

Это была первая полярная ночь вдали от родной земли. Она показалась поморам особенно длинной.

И вот, наконец, наступила весна. Но морозы стояли по-прежнему крепкие. Даже в тихие дни у охотников часто захватывало дыхание: ведь полярная весна совсем не означает тепла и пробудившейся растительности. Лед и снег по-прежнему еще долго будут царствовать на острове.

Солнце глядело теперь во все глаза и совсем не уходило за горизонт, но много еще ему придется положить труда, что бы справиться со снегом и льдом, накопившимися за зимнее время.

Несмотря на то, что против цинги промышленники применяли в течение зимы все известные им средства, все же у всех, кроме Вани, появились первые признаки этой болезни — ослабли и шатались зубы. У Федора опухли наги, и ему тяжело стало ходить.

Значит, чтобы всем не заболеть всерьез, надо прежде всего как можно больше находиться на воздухе, больше двигаться.

— Самый раз сейчас нерпу промышлять, — сказал как-то Федор. — Бельков можно руками брать, да и матки близко подпускают, не отходят от детей-то.

Федор был прав. У нерп — представителей мелких тюленевых — наступила пора деторождения, наиболее выгодное для охоты время.

Где-нибудь в укромном тихом месте припая, в наторошенном льду, между неплотно лежащими льдинами, нерпы еще с осени облюбовывают удобные местечки для своих детенышей. Вблизи норок зверь проделывает сквозные отдушины для дыхания и выхода на лед. В марте в норках появляются беленькие беззащитные новорожденные нерпята. Они не могут плавать и в продолжение трех недель находятся в своих убежищах, ожидая мать, кормящую их молоком. Бельки не страдают от холода. Их хорошо согревает пушистый, теплый мех. Мамаши заботливо ухаживают за своими детенышами. После того как нерпята сменят белый мех на обычную грубую шерсть, матери приучают их понемногу к воде.

На охоту собрались втроем: Алексей, Степан и Ваня. Захватив с собой промысловое снаряжение, они отправились на берег.

Море выглядело сейчас совсем не так, как осенью. Почти у самого берега возвышались мощные гряды наторошенного молодого льда. Эти торосы, высотой около десяти саженей, образовались в начале зимы, когда неподвижный береговой лед, припай, был так тонок, что не выдерживал напора дрейфующих льдов. Теперь прибрежный лед был толще аршина, да и вся поверхность пролива, казалось, была покрыта сплошным, крепко смерзшимся льдом.

Охотники быстро двигались вперед по укатанному зимними ветрами снегу. Лыжи на нем почти не оставляли следов. Но вот вышли на лед. В двадцати саженях от берега темнела широкая трещина, своими изгибами повторяя островное мелководье.

— Почему тут лед разошелся, отец, будто кто по берегу ровнял трещину-то? — спросил Ваня и тут же, заглядевшись, зацепился лыжей за закраину трещины и упал в снег.

— Ничего, крепче помнить будешь, какие трещины бывают! — хохотал Степан.

— Это, Ваня, живая вода делает, — ответил сыну Химков, — Вода-то два раза в сутки на прибыль идет. На полную воду лед за трещиной подыматься будет, а как сойдет вода, вновь на дно опустится. Вот трещина и не мерзнет. А у берега, где мелко и лед неподвижен, там он до самого дна намерзает.

— Теперь тихо-тихо идти надо, зверь близко должен быть: вишь, отдушины чернеют, — предупредил Степан, которого уже охватило возбуждение предстоящей охоты. — Нам нерпиху запромышлить надо, от белька толку мало.

Дойдя до первой гряды торосов, охотники осторожно стали выглядывать из-за обломков льда.

— Вон, вон он, зверь! — зашептал Степан.

В десяти шагах от охотников, внизу, у тороса, лежала нерпиха с маленьким бельком, жадно припавшим к вымени. Промышленникам были слышны нежное похрюкивание матери и слабые всхлипывания детеныша.

— Ну, Степан, начинай.

Степан приподнялся, взмахнул кутилом и, изогнувшись, с силой бросил его в нерпу. Оружие, слегка задев зверя, вонзилось в лед рядом с бельком. Нерпа мгновенно скользнула через отдушину в воду, а белек, извиваясь, как червяк, уполз в свою нору.

— Я его живым возьму! — крикнул Ваня.

Мальчик скатился с тороса и побежал к норке. Засунув руку в ледяную нору, он стал тащить белька прямо за шерсть.

Зверек, извиваясь в руках у Вани, жалобно закричал, призывая мать.

«Ма-ма-ма-ма», — стонал белек, выговаривая почти по-человечьи.

Из отдушины показалась голова матери. Приподнявшись на ластах, она вылезла на лед и бесстрашно бросилась к детенышу. Ваня выпустил из рук белька, и тот, продолжая стонать, моментально очутился возле матери. Не зная, как помочь своему детенышу, нерпа металась по льду, то пытаясь уйти в воду, то снова возвращаясь.

Степан, подобрав кутило, стал медленно подходить, готовясь к удару. Мать, словно чувствуя несчастье, крепко прижала детеныша к себе. Она уже не двигалась. Жалобно смотрели на охотников ее большие выразительные глаза. Белек, прильнув к матери, успокоился и затих. Вдруг охотники увидели, как две крупные слезы скатились из глаз обреченного зверя.

Степан заколебался. С поднятым в руке кутилом он стоял, не решаясь прикончить мать, так самоотверженно отдающую жизнь за детеныша.

— Не надо, Степан, — глотая слезы, едва слышно сказал Ваня. — Жалко, ведь дитё свое защищает.

— Зверей всех непережалеть. Верно, что жалко, да что делать: нам ведь тоже жить надо! Бей, Степан, — отвернувшись, сказал Алексей.

Но Ваня схватился обеими руками за кутило.

— Не дам матку убивать, не дам, не дам! — повторял он, чуть не плача. Степан опустил свое оружие.

— Ну-к что ж, правда, Алексей… уважим Ванюшку… Да и зверя жалко, — как-то нерешительно, точно стыдясь своей жалости, сказал Степан. — Ладно, что ли?

Алексей не сказал ни слова, махнул рукой и пошел от нерпихи, продолжавшей лежать неподвижно около белька, спокойно посасывавшего молоко.

Охотники двинулись дальше. Ваня успокоился и повеселел.

Будто в благодарность за доброе дело, охотникам не пришлось долго искать добычу. В нескольких десятках метров они снова наткнулись на нерпу. Увидя охотников, она быстро, изгибая спину и приседая на передние ласты, поползла к продушине. Но Степан ловко оглушил ее багром, а затем прикончил. По настоянию Алексея, все трое тут же выпили понемногу темной, солоноватой на вкус нерпичьей крови. Остатки крови слили в котелок.