Дома Алексей и Федор выслушали с огромным интересом все подробности находки скелета. К предположениям Шарапова насчет отступившего моря Алексей отнесся с особым вниманием, часто задавал вопросы: как лежал кит, где нашли плавник, далеко ли море от озера, как расположены горы, полого ли идет к морю берег?
За разговорами забыли об ужине, но когда сели за стол, беседа шла все о том же — о китах на Груманте. Алексей рассказал товарищам о том, что ему приходилось слышать, а кое-чему он был и сам свидетелем.
— Старики сказывали, китов этих промышлять раньше, в новгородские времена, смыслу не было. Тогда тиньки[37] моржовые в большой цене стояли. А моржей по островам тьма была. Тиньки-то по грумантским берегам собирали. Кладбища целые моржей находили.
— И сейчас по берегу тиньков да черепов моржовых много валяется, — вставил Ваня.
— Есть и сейчас, да в старину куда больше было. А как ворвань в цену вошла да и моржей поубавилось, хотели наши поморы китов добывать. Да куда там! Иноземцы вокруг все воды заполонили. Государства между собой за китовый жир в бой вступали, с пушками да с войсками корабли приходили. На поморян иноземцы, как звери лютые, смотрели.
— Соперников, видать, на промыслах боялись: знали, что супротив поморов во всем мире промышленников не найти.
— Ну, а сейчас как, отец? Почему сейчас у наших охоты на китов нету?
— Да и сейчас неладно. Вот недавно, уж на моей памяти это было, сам царь Петр велел промыслы китовые для России завести. Корабли большие велел построить. Корабли-то только через два года после его смерти готовы были. Тут надо бы на промыслы выходить. Да нет, иноземцы и здесь встряли. Слыхивал я, будто галанцы в Питере хвалились: поморам, мол, кита не промышлять, не учены, дескать. И поверили ведь им, галанских китобоев назначили. Вот и напромышляли галанцы для России! Сколько лет подряд три корабля за китами к Груманту ходили, да всего-навсего трех китов упромыслили. Смех, да и только! А в Архангельске купцы зело недовольны были. На убытки обижались. Поморов наших, что матросами на тех кораблях служили, допрашивали. Поморы всю правду, как есть, начальству обсказали: мол, не хотят галанцы, чтобы русские китов били. Порчу только на промыслы наводят.
— Так выгнать бы тех мореходов и наших поморов поставить, — опять вмешался Ваня.
— Правда твоя, Ваня, надо бы, да не так дело обернулось. Сказывали, будто деньги китобои галанские от государства своего получали, чтобы промысел китовый у русских отобрать.
— Да и пьяницы те китобои, — с сердцем продолжал Химков. — Только и заботы им водку пить да спать, жиры нагуливать. А дело богатое — промысел китовый, только мужицкой артелью его не поднять. Большую заступу от державы своей иметь надо. И не только в китовом промысле, везде заморские люди много подлости русскому народу делают. В Архангельске торговлю сколько раз губили, пиратством да разбоем мешали. Еще Грозный царь датскому королю грамоты писал, чтобы тот разбойников своих унял да морскую дорогу к Двине-реке очистил…
Ну, поморяне, спать пора, — и Алексей поднялся из-за стола. — Завтра, Федор, пожалуй, и мы пойдем, поглядим на чудо-то морское среди острова. Да и к Птичьей горе наведаться надо. Ведь ежели все это так, то и вправду от избы нашей само море ушло.
Но напрасно думал Химков заснуть в эту ночь Сон не шел к нему. Взбудораженная последними событиями мысль невольно возвращалась все к одному и тому же. Изба, была, конечно когда-то на берегу, все за это говорит. Какой помор за тридевять земель от моря избу строить будет? Думал Алексей и о том, что пора им перебираться на юг, в то зимовье, что у Крестового мыса. Оно ведь на памяти у промышленников, зверобойная лодья может подойти к нему в любое время.
Тут мысль его незаметно обратилась к оставленной дома семье — жене Насте и троим ребятам, один другого меньше, — мальчику и двум девочкам. «Как-то она, сердечная, справляется с ними?»— думал с болью в сердце Алексей.
Знал он, что жена недомогала перед его отъездом. «Здорова ли, а то совсем беда… Эх, хуже, чем на зимовке! Здесь зверь — ошкуй твой враг и обидчик, так на него хоть рогатина и топор есть. А против обидчиков-толстосумов с рогатиной не пойдешь».
И одна за другой вставали перед Алексеем горестные кар тины детства, всей его жизни.
Вот он двенадцати лет за старшего в семье остался при матери. А семья немалая: три брата и две сестры-погодки, все меньше его. Отец пошел по весне тюленя бить, да и не вернулся, унесло его на льдине. Мужики рассказывали, вместе с ним пятерых зверобоев тогда море сгубило. Видели они, как от припая их оторвало, но понадеялись, что не пропадут. Льдина большая была, и зверя на ней много… бросать не хотели. Заработать на семью надо, а о себе и подумать не когда. А купец, что на промысел охотников собирал, над матерью потом, подлец, измывался! Мужиков словом не пожалел, зло плюнул да только и сказал: «Бахилы жалко, новые совсем выдал…»
С того же года, как отец погиб, с артелями стал в море ходить. Сначала с дядей Петрухой — он подкормщиком плохоньким был у купца Первова в Мезени. Зуйком брали на лодью. И крохи, что заработать мог, все матери в семью отдавал.
А как годов пятнадцать стукнуло, взяли его, рослого партия, в артель, на одну треть пая. От того же купца моржей промышляли на Медведе-острове. Работа была такой, что спина трещала, а на полный пай еще два года не принимали: недоросток… Потом на Новой Земле зимовать пришлось. Вот где лиха хлебнул! Из десяти человек половина от цинги загибла, остальных на другой год полумертвыми вывезли. Проклятущий Первов снарядил артель словно для цинги поживу — почитай, одну солонину дал. Да и кормщик-то плутоватый был. Ну, сам первым и умер.
Там-то вот, на зимовье, как кормщик-то погиб, его, едва ли не самого меньшего по годам, вся артель за старшего поставила…
Как с промысла воротились — с добычей! — хоть и половину народу под крестами оставили, Первов его подкормщиком посылать стал, купить хотел. Ушел от него, терпеть нельзя было, как артель прижимал. Да и лодья-то у него старая была и снаряда гнилая, того гляди на дно пойдешь.
У других тоже несладко было. Одно лишь хорошее, светлое на всю жизнь памятно осталось, когда кормщика Амоса Корнилова встретил.
«И правда хоть я уж бывалым подкормщиком считался и на Грумант не раз ходил, только Корнилов, как меня к себе взял, будто другие глаза дал. Все, что я знаю сейчас по мореходству, все он растолковал, всему он научил. Как чертеж понимать, как на бумагу берег положить, как углы мерить, чтобы по звездам да по солнцу в море себя определить… Одним словом, всю науку мореходную я от него перенял. А как сходили вместе на Грумант, он и сказал: „Какой ты подкормщик, Алексей, ты кормщик, не хуже меня!“ Стоящий человек был Амос, только старую веру беда как уважал и от того много горя имел».[38]
С той поры и пошел в гору молодой кормщик Алексей Химков. С Корниловым и богатей считались, слушали его. По его уважению и Алексея искать стали, промысел и судно доверяли.
Тут и Настенька встретилась. Поженились. И хорошо было, да забот то на земле больше, чем счастья…
Так прошла перед мысленным взором Алексея жизнь тяжелая, полная лишений и обид. Но воля к борьбе, чувство ответственности перед товарищами и любовь к семье были так сильны в этом человеке, что его не сломило и последнее испытание — зимовка на необитаемом острове.
«Стой, Химков, крепко, Ваня при тебе, надо ему жизнь сохранить и товарищей выручить: всех дома ждут не дождутся. Врешь, судьба! Вернемся живыми и не с пустыми руками. А ежели так, надо немедля уходить с этого гнилого места!»— думал Алексей.
Но как быть с запасами, которыми они незаметно обросли? Куда их деть? У них было уже немало оленьих, медвежьих и песцовых шкур. Моржовых клыков много. На руках все это не перетащить, а бросить жалко.