— Ну что ты зарядил! Лёша теперь занят! У него другая жизнь…

— Тогда мы уйдём! — упрямо повторил Колька.

— Никуда ты не уйдёшь! — обозлился Кусков. — «Уйдём»! Никуда вы не уйдёте! Сиди и пользуйся!

— Иванов! — закричал ему вслед Колька. — Ты чего обиделся? Иванов! Если Алёшу встретишь, пусть домой идёт! Я ему кахей подарю! Пускай скорее идёт, а то мама очень плачет и капли пьёт!

— Ну, видал? — спросил Штифт, потупясь, словно это он был виноват в том, что Колька теперь жил у Кусковых. — Плачет всю дорогу! Вчера ещё в окно взялся кричать: «Алёша! Алёша!», страдает! А может, слушай, ты это…

— Что! — закричал Кусков. — Что «это»!

— Ну это… Назад придёшь? А?

— Не для того я уходил! Ишь какой! Да у меня сейчас, может быть, только настоящая жизнь и начинается! А этот поплачет — перестанет, от слёз крепче спать будет! Буду я ещё на чьи-то сопли внимание обращать! — кричал Лёшка. — Да если хочешь знать, если бы я на соревнованиях был таким лопухом, как ты, и думал, что делаю кому-то больно, я бы никогда не стал чемпионом!

— Ну чё ты! Чё ты! — бормотал Штифт.

— Матери передай, что я уехал.

— Она спросит — куда?

— В экспедицию! В трудовые лагеря! В спортивные лагеря! В общем, пусть не ищет! Скажи: «Ваш бывший сын вам желает счастья!»

— Ну ты даёшь! — покачал головой Штифт.

— Вот так и передай!

— Ладно! — буркнул Штифт.

Лёшка остыл на улице и опять вспомнил, что не спросил у Штифта имени.

«Размазня несчастная! — подумал он о своём приятеле. — Нужно пойти к моей матери и сказать: «Не ищите сына, он больше к вам никогда не вернётся! Он вас презирает». А Штифт разведёт турусы на колёсах, вздыхать начнёт да краснеть! И получится, что вроде бы он за то, чтобы меня искали. Отец! — решил Лёшка. — Отец выручит. Так отбреет, что всякая охота пропадёт по милициям и моргам бегать».

И он пошёл к отцу в бар.

У отца в баре сидел тот худущий парень в свитере, который был в первый раз с Вадимом. Он был крепко пьян.

— А, — сказал худущий, — зародыш явился! Из молодых, да ранний!

— Заткнись, Сява! — одёрнул его отец. — Поговори, моментом отсюда вылетишь.

— Я не вылечу, я — корова!

— Вот и будешь летающая корова!

— Не-не-не, — пьяно протянул парень. — Вам тогда некого доить будет. Я вам нужен! Наш милый Вадик не любит чёрной работы! Чёрную работу должен делать Сява!

Лёшке было противно, что этот пьяный говорит так о Вадиме. Рядом с Вадимом и отец выглядел жалко, казался не таким уж красивым и богатым, а этот и вовсе в драном свитере, с испитым отёчным лицом.

— Поговори! Поговори! — сказал отец. — Тебе Вадим покажет, где раки зимуют.

— Мне? — засмеялся парень. — Мне никто ничего не покажет. А твой Вадим тем более! Интеллигенция тухлая! Он же всех дрейфит… Теперь вот зародыша этого испугался! Боится, что зародыш…

— Заткнись! — закричал отец и, выскочив из-за стойки, схватил Сяву за шиворот, но почему-то выталкивать из бара не стал, а несколько раз ударил его по лицу. И Сява вдруг пьяно заплакал.

Лёшка чуть в обморок не упал. Отец, такой сильный, бил этого противного, но слабого парня по лицу. Тренер всегда говорил, что поднять руку на того, кто слабее тебя, — этому нет названия, а драться можно, только защищая другого и если нет иного выхода. В самом крайнем случае.

— Папа! — закричал Кусков.

— Чего тебе? — Отец отпустил Сяву, и тот как мешок рухнул в кресло у столика.

«Как ты мог!» — чуть не сказал Лёшка. Отец больше ему не казался таким великолепным, как прежде. У него было хищное лицо, хитрые маленькие глаза и пухлые руки, покрытые рыжей шерстью. «Как это я не замечал, что у него такие отвратительные руки!» — подумал Лёшка.

— Чего тебе? — повторил отец. Он говорил это совершенно спокойно, словно ничего только что и не произошло. И поэтому Лёшка сказал другое:

— Ма… Мать если придёт, скажи, пусть меня не ищет, я в спортивно-трудовые лагеря уехал.

— Уже прибегала. — Отец поправил на руке золотой перстень с печаткой. — Я ей сказал, что нынешнюю ночь ты у меня был. Соку хочешь? — И отец протянул Лёшке стакан с его любимым апельсиновым, но мальчишка глянул на его веснушчатую короткопалую руку и сказал:

— Нет.

Сява вытирал пьяные слёзы. И Лёшке было противно, что взрослый мужик плачет, и одновременно жалко его.

Крепкая рука отодвинула Лёшку в сторону.

— Здравствуй, Ваня! — на стойку облокотился Вадим.

«Ну, сейчас он даст отцу! — подумал Лёшка. — Сейчас он ему покажет!»

— Привет! — ответил отец, и Кусков заметил, как забегали у него глаза.

«Ага! — подумал он злорадно. — Ты только и можешь, что пьяных бить, а вот Вадим тебе сейчас объяснит самому, где раки зимуют».

Но Вадим не обратил внимания на плачущего Сяву и всё тем же угрожающе-ласковым голосом спросил:

— А скажи мне, Ваня, как ты обошёлся с деньгами, что я тебе дал?

— За плёнку, что ли? — спросил отец. — Как велел, так и обошёлся.

— Именно?

— Мне кусок, ему кусок…

— Сява, — спросил Вадим, — сколько он тебе дал?

— Сто колов, — ответил тот.

— Ну вот! — закричал отец. — Всё по-честному.

— Тихо! Тихо! — сказал Вадим. — Лопнешь, борец за справедливость! Сява, исчезни.

Худущий Сява поднялся и поплёлся из бара.

— Звоню это я сегодня Айвазовскому в мастерские и спрашиваю, сколько ты ему передал. Он говорит — двести…

— Какие двести! — закричал отец. — Врёт! Триста!

Вадим вдруг схватил отца за запястье и пригнул его к самой стойке.

— Сейчас мы пойдём к нему вместе и спросим, сколько он получил.

Он повернулся, и Лёшка поразился тому, что у Вадима было такое же лицо, как у отца, когда он бил Сяву, — бледное и злое.

Художник наткнулся на испуганный Алькин взгляд. Вздрогнул и отпустил руку бармена.

— Совсем с вами человеческий облик потеряешь… — пробормотал он. — В общем, так. Идём в мастерские — сам отдашь Айвазовскому что должен.

«А мне что делать?» — хотел спросить Лёшка, но не решился — ещё скажут под горячую руку: «Катись отсюда!» — и вся замечательная жизнь, которая ещё не успела начаться, сразу кончится.

Поскольку Кусков-старший схватил табличку «Закрыто», Лёшка вместе со всеми двинулся к выходу.

Всю дорогу они молчали. Правда, идти было совсем недалеко. Вадим шёл, глубоко засунув руки в карманы брюк, отец, как под конвоем, вышагивал впереди, то и дело оглядываясь на художника. Лёшка еле поспевал за ними.

Скоро отец нырнул в щель высоких чёрных ворот, а Вадим и Лёшка уселись на скамеечке в сквере у памятника Пушкину.

Бронзовый поэт стоял совсем близко, на гранитном пьедестале, и над его головой и за откинутой рукой проплывали маленькие пушистые облачка, словно Александр Сергеевич играл в снежинки.

Лёшка глянул искоса на Вадима. Художник сидел, низко надвинув на лоб спортивную кепочку, и кусал губы.

«Вот он погорячился, и теперь ему стыдно!» — решил Кусков. И вдруг совсем некстати ему вспомнился тренер, сенсей — учитель, как на японский манер звали его ребята из команды. «Он бы сразу за Сяву вступился, — подумал Лёшка. — Но ведь Сява был пьяный и сам приставал! Ну и что! Бить-то зачем? Наверно, Вадим просто ничего не видел!» — успокоил себя Кусков.

— Вадик! — вдруг услышал он прокуренный голос. — Вадик Кирсанов? Я не ошибся?

Маленький человечек (даже не верилось, что такой громкий хриплый бас может в нём помещаться) протягивал руки к Вадиму.

— Здравствуйте, Николай Александрович, — встал Вадим.

— Узнал! Узнал! — растроганно хрипел человечек. — Не забыл учителя.

Он пытался обнять Вадима, но это было невозможно, потому что Кирсанов был вдвое выше и шире Николая Александровича.

— Неужели я не изменился?

— Не буду вас обманывать! — сказал Вадим, улыбаясь той улыбкой, которую он надевал, как шляпу. — Не буду обманывать: некоторые изменения есть… Я вас недавно по телевидению видел. Когда вам поляки за реставрацию алтаря медаль вручили.