Конечно, и в поселке при желании отыскались бы свои Фелисаты. Но желания такого не было, да и подруги отговаривали: с ребенком малым будет у нее и положенный всем гражданам оплачиваемый декретный, и возможность зацепиться за работенку не такую каторжную, и комнатушка, хоть и в общем бараке, но отдельная. А что до устройства личной жизни, так какая она тут может быть, личная жизнь, хоть при ребенке, хоть без?

Раз так – так так.

Центральные двери клиники Отта распахнулись, и на ступени вышел оглупевший от счастья академик Всеволод Иванович Захаржевский. В руках он бережно держал большой сверток в белых кружевах и розовых лентах. Рядом с ним шла Ада в модном легком пальто. Лица ее не было видно за огромным букетом алых роз. К ним молниеносно взбежал институтский фотограф и защелкал вспышкой. Обе машины – ЗИМ и «Волга», ожидавшие внизу, – разразились приветственными гудками. Возле ЗИМа стояли заместитель академика Шмальц с супругой и личный шофер Боря Руль. У «Волги» замерли в торжественных позах второй зам, Аджимундян, секретарша академика и две профессиональных подха-лимши из месткома. Анна Давыдовна и Клава остались дома, готовиться к встрече. Когда виновники торжества спустились с лестницы, все сбились в кучу, поздравляли, пожимали руки, целовались. В руках Аджимундяна образовалась бутылка шампанского, а у секретарши – несколько бокалов. Первый бокал вручили академику. Он выслушал единственно возможный в такой ситуации тост, лихо выпил до дна и грохнул бокал о тротуар.

– На счастье!

Прочие последовали его примеру. Ох, и счастья будет.

Академик торжественно внес девочку в дом (в дороге она даже не пискнула!), передал на руки Клаве и первый, подавая пример, направился в ванную, где тщательным образом помыл руки с мылом. После той же процедуры гости по одному входили в отремонтированную и переоборудованную детскую. Там, лежа на развернутом одеяле посреди пеленального стола, их встречала новая хозяйка. Девочка смотрела в пространство желтыми глазками и бодро сучила пухлыми розовыми ножками, совсем не похожими на обычные цыплячьи лапки новорожденных. На головке пробивался рыжий пушок.

– Красотулечка! – умильно округлив губы, сказала толстая жена Шмальца. Месткомовские дамы согласно заквохтали и принялись развивать тему. Аджимундян показал девочке «козу».

– Молчит, да? – удивленно сказал он. Словно услыхав его, девочка раскрыла рот чемоданчиком и громко, требовательно закричала.

– Проголодалась, – сказала Анна Давыдовна, которая одна не проронила доселе ни слова, а только пристально смотрела на ребенка. – Вы извините...

– Да, да, – поспешно подхватила Ада. – Пройдите, пожалуйста, в столовую. Я скоро к вам выйду.

Ночью, когда все уснули – захмелевший академик на супружеском ложе в спальне, куксившийся весь день Никитушка на своей новой кроватке в бывшей гостевой, а Клава на раскладушке в темной людской, – Ада, закончив очередное кормление, вышла в кухню перекусить. Там сидела Анна Давыдовна со странным выражением лица.

– Так ты говоришь, тогда все сделала так, как я велела? – не поворачиваясь, спросила она.

– Когда это «тогда»? – Дрожащий голос выдал Аду. Вопрос этот был для нее чисто риторическим, поскольку она уже знала, про какой день речь.

– Когда Алексея... принимала, – все-таки уточнила Анна Давыдовна.

– Да... а как же?

– Врешь, – спокойно сказала мать. – Я и раньше подозревала, а теперь своими глазами увидела.

– Что увидела? – У Ады перехватило дыхание.

– Знаки... Ты зачем Рогатого вызывала? Ада закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Я... я, – сквозь слезы бормотала она, – я боялась, что приворот слишком слабый... не подействует... хотела как лучше...

– И отдала ребенка Рогатому.

– Но ты... – Ада всхлипнула. – Ты ж сама говорила, что Рогатый... он вроде как муж Белой Матери. А что жена, что муж...

– Ох, дура! – Анна Давыдовна сокрушенно вздохнула. – Так слова мои поняла, будто такой же между ними брак, как у тебя с отбайлом твоим? Их союз – как союз тьмы и света, низа и верха, зимы и лета красного. Одно другому противолежит, да одно без другого не бывает... Врагу ты, дочка, девочку отдала.

Ада опустилась на табуретку и заплакала еще сильнее.

– Это я не доглядела, старая кикимора, – сказала Анна Давыдовна. – Теперь уже мало что можно поправить.

– Она... она умрет?

– Она-то? Всех переживет, кто сейчас есть на земле.

– Что же тогда? Несчастья, болезни?

– У нее или от нее? – спросила Анна Давыдовна таким тоном, что и ответа не требовалось. – Тебе когда в следующий раз кормить?

– Через три часа... два с половиной.

– Сейчас пойдешь со мной. Я тебе дам порошку одного, почитаю... Ты поспишь, а потом пойдешь к ней.

– А порошок – это обязательно надо?

– Обязательно... Как покормишь, принесешь ко мне. Я до утра с ней одна побуду.

– Передачу давать? – с надеждой спросила Ада.

Мать печально усмехнулась.

– Какую передачу? Она свою передачу еще до зачатия получила... У врага ее буду отторговывать, у Рогатого... Надежды мало, но хоть мелочь какую отвоюю, и то хорошо... Иди за мной.

Ада проснулась в детской на диване. Рядом, в огороженной деревянной кроватке, спала девочка. Личико ее было таким безмятежным, что Аде тут же вспомнился вчерашний разговор. «Не верю. Или... или у мамы получилось?»

Запахнув халат, она выбежала в коридор и открыла дверь в комнату матери. Та сидела в кресле погруженная в глубокие раздумья. Аде показалось, что мать постарела за эту ночь лет на двадцать.

– А, это ты, – глухо сказала Анна Давыдовна. – Садись. Ада робко села.

– Что пришла? – не оборачиваясь, спросила мать.

– Как... как все было?

– Было? – Мать повернула к ней лицо, и Ада невольно зажмурилась – до того страшным было это лицо. – Знать тебе этого не надо.

– Но скажи хоть – отторговала?

– Ее уже не отторгуешь. Но детей, внуков ее – да, отторговала.

– И что же будет теперь? – упавшим голосом спросила Ада.

– Будет то, что будет. Она... у нее своя судьба, свой владыка. Главное тебе – не мешаться. Исправить ничего не сможешь, только вконец испортишь. Матерью будь покладистой, своей воли не навязывай, она другой волей жить будет, поумней твоей. Что попросит – дай, потому что просить она будет только того, что нужно ей, не из каприза или прихоти, и, если не дашь, сама возьмет. Тогда всем хуже будет. Не брани ее – не она виновата. Против себя не настраивай – не ее настроишь. Это ты запомни, запомни хорошенько. Я помогу. А вот про то, кому дочка твоя посвященная, ты забудешь. Это тоже я помогу. А потом уеду.

– Нет! – воскликнула Ада.

– Уеду. Нельзя мне здесь больше оставаться. Ее видеть нельзя. Ада заплакала.

– Мама, мамочка! Что же с нами-то будет?

– Разное будет. Ты жить будешь беззаботно, весело, молодой останешься до глубокой старости, человека встретишь, во всем тебе подходящего, но мужа не бросишь, не захочешь.

– А он, Сева?

– А, твой-то, отбайло? Долгая жизнь и у него будет, но болезная, невеселая. Тело сохранит, а ум потеряет. Семью сохранит, а дом потеряет. Чины, звания сохранит, а дело жизни потеряет.

– Никитушка?

– Никитушке счастье будет обманчивое, отравленное. Печалью главной отравленное...

– Какой печалью?

– Что мужчиной родился – Ада вздохнула.

– А она?

– Про нее говорила уже. Своя у нее дорога.

– И ничего-ничего уже не сделать? Мать наклонилась к ее уху и зашептала:

– Есть путь. Только негоже мне, потомственной викке, и говорить-то про это. Ада напряглась.

– Ты, как я уеду, можешь ее в церковь отнести, окрестить. После того она долго болеть будет, страшно, на всю жизнь калекой останется. И жизнь будет у нее недолгая, тяжелая. Но Рогатый власть над ней потеряет. Только непременно ты сама должна в церковь отнести, добровольно. Если Клава тайком окрестит – ничего не изменится.