– Извини меня, девочка, – пролепетал он.

– Вы всегда так знакомитесь с девушками? – неожиданно для себя сказала Танька.

– Вообще-то нет, . – сказал мужчина. – Разрешите представиться – Ковалев Евгений Николаевич.

– Татьяна Валентиновна, – сказала Танька и добавила: – Ларина.

Ей ужасно не хотелось называть этому человеку свою неблагозвучную фамилию, и она сказала первое, что пришло ей в голову.

– Совсем как у Пушкина, – улыбнулся Ковалев.

– Не совсем. У Пушкина Татьяна Дмитриевна.

– О-о, вы знакомы с «Онегиным»? Похвальное и редкое явление. Что ж, барышня Татьяна, позвольте угостить вас мороженым.

В кафе на Садовой они сели за столик и разговорились. Точнее, говорила Таня, а Ковалев ограничивался репликами, вопросами – и все у него получалось как-то уместно, своевременно. Он прочно взял нить разговора в свои руки, сам в нем почти не участвуя. Глядя в его доброе открытое лицо, в глаза с ласковым прищуром, слушая его бархатный голос, она вдруг рассказала этому незнакомому человеку все – и о детдоме, и о жизни своей в Хмелицах, о парализованной старухе, о работе на стройке, об общежитии и подругах... о матери своей, о Лизавете с Виктором, о заветной тетрадочке, о своих мечтах и сокровенных мыслях... Когда она призналась ему, что вовсе не Ларина, а Приблудова. он только улыбнулся и заметил:

– Я тоже не Онегин... Хочешь, я покажу тебе настоящий Ленинград?

– Хочу.

Стояли теплые белые ночи. Они вышли на полупустую в этот вечерний час Садовую. Ковалев взял Таню за руку и повел ее на Невский. Они дошли до Адмиралтейства, свернули на Дворцовую, посмотрели на Зимний дворец, по набережной прошли до Медного Всадника и вышли на Исаакиевскую площадь. Теперь говорил Ковалев, а Таня лишь вставляла реплики. Он рассказывал ей о зданиях и памятниках, вспоминал связанные с ними легенды, стихи. Он говорил так интересно, что Таня слушала, затаив дыхание, целиком поглощенная рассказом, и только раз поймала себя на мысли, что он, наверное, работает экскурсоводом. Перед ней открывался другой Ленинград – новый и одновременно почему-то знакомый, родной... Потом она поняла, откуда возникло это чувство – увиденное на-ложилось на то, что она еще в Хмелицах видела иногда по телевизору, и то, что являлось ей потом в грезах – ажурные мосты, широкие улицы со светлыми дворцами по сторонам, могучая река и еле слышный запах моря... Наложилось и совпало... Таня поняла, что теперь никогда, никогда не покинет этот волшебный город...

Ковалев проводил ее до самого общежития и уговорил заспанную вахтершу, которая наотрез отказывалась впустить гулену в половине третьего ночи. Поднимаясь по лестнице, Таня с ужасом сообразила, что не взяла у Евгения Николаевича ни телефона, ни адреса. А вдруг он больше не захочет увидеться с ней?

На другой день, в среду, он не появился. Таня пришла с работы, быстренько перекусила и выбежала в коридор, откуда была видна вся улица, и целый час смотрела в окно. Потом вернулась в «келью» и села играть в шашки с Олей...

Не пришел он и в четверг. Вечером Таня пошла к Нинке, хлопнула целый стакан портвейна и разревелась. И в пятницу не пришел. Таня обреченно успокоилась. Когда в субботу, отоспавшись после трудовой недели, она вышла в угловой гастроном за сыром, на другой стороне улицы послышался автомобильный гудок. Она не оглянулась.

– Таня!

Она обернулась. У раскрытой дверцы красных «Жигулей» стоял Ковалев, улыбался ей, махал рукой. Она побежала к нему.

– Извини меня, я был очень занят эти дни, – сказал он, протягивая ей руку. – Садись. Сегодня у нас по плану Пушкин.

– Ой, а я не одета...

Он внимательно осмотрел ее наряд.

– Для загородной поездки сойдет, – сказал он. Потом были поездки в Петергоф на катере, в Павловск, прогулки на острова, Эрмитаж, Русский музей, походы в оперу, в драму. Всякий раз Ковалев интересовался ее впечатлениями, внимательно выслушивал, с чем-то соглашался, кое-где возражал, мягко, но настойчиво поправлял ее выговор.

– В провинции образная и богатая речь, – говорил он. – Но ты живешь в Питере и старайся говорить чисто. В Ленинграде русский самый литературный.

Он умудрился ни разу не обидеть ее своими поправками. Таня решила, что он, скорее всего, педагог.

Как-то в начале июля он сказал:

– Завтра я покажу тебе мое любимое место. Заеду пораньше, часикам к восьми. Возьми с собой купальник и полотенце.

Они выехали из города и направились по Приморскому шоссе в сторону Зеленогорска. Таня в этих местах не была ни разу. Они миновали Зеле-ногорск, Ушково, свернули у Черной речки.

– Куда мы? – спросила Таня.

– На озеро.

Через двадцать минут они свернули прямо в лес и, проехав еще с полкилометра по кочкам, остановились на высоком берегу.

Это озерцо совсем не походило на валдайские. Расположенное в глубокой котловине, похожей на гигантскую воронку от взрыва, оно было удивительно прозрачным. Сверху песчаное дно просматривалось в любой его точке. На крутом берегу никого не было, только на противоположной стороне бегали дети.

– Пионеры, – сказал Ковалев. – Тут лагерь недалеко.

Он взял с собой подстилку и полотенце и начал спускаться. Таня направилась за ним.

Дно резко уходило вниз. Ступив шаг, Таня ойкнула и провалилась в холодную воду с головой.

– Холодно? – крикнул спереди Ковалев. – Ничего, сейчас привыкнешь.

Сильными, энергичными гребками он поплыл на середину озера. Таня за ним не последовала. На воде она держалась неплохо, но быстро плавать не умела. Она поплыла вдоль берега, и уже после первых гребков чувство холода ушло.

Она вышла на берег, вытерлась и легла на подстилку под сосной, дожидаясь Ковалева. Руки ее раскинулись по мягкому мху. Она погладила мох, и ее рука уткнулась во что-то твердое. Она вытащила наполовину вросшую в мох почерневшую дощечку. На ней было вырезано в столбик:

НЗ

ПЧ

ИЛ

ЕЧ

ЛР

Один за всех Все за одного

– Уф-ф! – Вышедший из воды Ковалев принялся энергично растираться. – Водичка замечательная! Тебе нравится?

– Очень! Смотрите, что я нашла.

– Мушкетерский девиз, – сказал Ковалев, рассматривая дощечку. – Пионеры развлекались или отдыхающие. С прошлого года лежит. Видишь, буквы почернели.

И дощечка полетела в кусты.

Ковалев поднялся к машине и вернулся оттуда с сумкой. Он вынул оттуда клеенку, расстелил, положил на нее сверток с бутербродами, яблоки, печенье, помидоры, поставил термос и два пластмассовых стаканчика.

– Перекусим? – предложил он.

– Да, я проголодалась.

В термосе оказался вкуснейший холодный крюшон, а такие бутерброды Таня ела в первый раз в жизни – с бужениной, с семгой, с языком. Таня спрашивала названия неизвестных яств, а Ковалев отвечал – весело, но без тени ехидства.

Убрав скатерть, мусор и оставшуюся снедь в сумку, Ковалев расстелил полотенце и лег рядом с нею. Оба молчали, греясь на солнце.

– Тебе здесь понравилось? – спросил он,

– Очень, – ответила Таня. – Я и забыла уже, что такое вот так вот загорать и купаться. У нас в Хмелицах купаться купаются, а загорать нельзя. Слепни сожрут.

Она поднялась, потянулась и пошла вниз.

– Пойду, еще раз окунусь.

– Постой, – тихо сказал Ковалев.

Он рывком встал, приблизился к ней, обнял и крепко-крепко поцеловал.

Таня закрыла глаза. У нее подкосились ноги, и земля поплыла куда-то.

От его кожи пахло лимоном и свежими сосновыми иголками.

Поцелуй длился долго. Потом Ковалев отпустил ее и отошел на шаг.

– Я люблю вас, Евгений Николаевич, – прошептала она, открывая глаза.

– Зови меня Женя, – серьезно и тихо сказал он. – Я тоже люблю тебя, девичка, и даже больше, чем ты думаешь.

Он грустно, чуть криво улыбнулся.

– Пора ехать, – сказал он. – Путь неблизкий, а мне завтра на службу рано.

– Я только окунусь, – сказала Таня. – Можно... Женя?

– Тогда и я с тобой!

Он засмеялся, взял ее за руку, и они вместе побежали к воде.