– Значит, не едешь?

– Я не самоубийца. И если ты сию же минуту не скажешь мне, что остаешься здесь, со мной, то я больше не желаю тебя знать... Я жду.

Наташа выпрямилась и надменно сощурила глаза (совсем девчонка еще!). Алексей вскочил со скамейки, где происходило объяснение, открыл рот... и промолчал. В голове его метались сумбурные мысли, которые никак не перекладывались в слова.

– Я жду, – повторила Наташа.

– Э, – ответил Алексей, – э-э-э...

– Ну и целуйся со своим папашей полоумным, – сорвалась на несвойственную грубость Наташа и быстро зашагала прочь. У края аллеи она эамедлила шаги, потом обернулась. Алексей стоял столбом, только рука дергалась возле горла. Наташа откинула голову и ушла. Насовсем.

Потом Алексей звонил ей, караулил возле дома.

Но все тщетно. Только много позже, накануне отъезда, она позвонила сама и, не поздоровавшись, резко спросила:

– Так остаешься?

– Наташа, ты? – воскликнул Алексей.

– Остаешься?

– Я...

Наташа бросила трубку.

Впрочем, этот звонок уже ничего не решал. Столь решительно отвернувшись от мучительных сомнений Алексея, поставленного перед тяжелейшим жизненным выбором, Наташа сама сделала этот выбор однозначным. Он понял, что потерял ее, и во всем мире у него остался только один близкий человек – отец. Значит, так тому и быть.

Отъезжали в дождливый, мрачный день. Помогая Алексею с шофером уложить в таксомотор два чемодана (вещи, отправленные заранее, уже ждали их в Благовещенске), отец радовался:

– В дождь, говорят, уезжать хорошо.

– Это смотря куда, – хмуро отвечал шофер-русак.

– Домой, – сказал отец.

Алексей и шофер промолчали.

Всего в Союз отправлялось двенадцать семей. Провожать их пришла чуть ли не вся русская община. Плакали, обнимались, забыв про раздоры и неприязнь, понимая, что, скорее всего, больше никогда не увидятся. В этот час даже те, кто ненавидел и боялся тогдашних властителей России, завидовали отъезжающим, которые уже через сутки ступят на родную землю. К Захаржевским пробились запыхавшийся Богданович с Марией Николаевной.

– Вот, а я уж боялся, что опоздаю. Эдуард, Алеша, прощайте, не поминайте лихом, поцелуйте за меня русскую землю...

– Прощай, Владимир, – грустно сказал отец. – Все же такой кусок жизни рядом прожили... Старики обнялись.

– А Наташа? – тихо спросил Алексей, обнимаясь с Марией Николаевной.

Та промолчала, а Богданович почему-то смутился и ответил скороговоркой:

– Приболела что-то... Впрочем, тоже просила пожелать всего наилучшего.

– Не понимает она... – начала Мария Николаевна, но замолчала и только перекрестила Алексея. – С Богом, милый!

Алексей отвернулся.

Дали гудок. Пассажиры заспешили на посадку. В спальном, который через несколько часов подцепят к пекинскому экспрессу, ехали почти одни русские. Китайцы набились в другие вагоны, которые границу не пересекут. На столиках в купе появилась водка-ханжа, колбаса, помидорчики.

– Ну что, вздрогнем, братцы, за Россию! – разлив водку по стаканам, прогудел Титаренко, работавший когда-то в мастерской Захаржевского и на правах старого знакомого ввалившийся в их купе. – Дай Бог, чтоб не последняя!..

– Предпоследняя, – буркнул Алексей, которому сделалось очень-очень грустно. Осушив стакан, он поднялся, вышел в коридор и закурил, глядя в окно.

Мелькали поля, деревеньки, маньчжурское редколесье, сопки. Алексей курил, барабанил тонкими пальцами по стеклу, по которому поперечными полосами бежали капли.

«С чистого листа, – думал он. – Как сложится все, с чего начнется новая книга и чем продолжится?»

Он закрывал глаза, пытаясь вообразить картины будущего, но перед глазами упрямо возникала аллея в парке вечной осени и удаляющаяся фигурка Наташи.

Новая книга началась индифферентно. Не было ни оркестров с цветами, ни взвода суровых автоматчиков. У самой границы весь состав подняли, меняя колею, и под вагонами проползли китайские пограничники, светя вверх фонариками. Вошел чиновник с приклеенной улыбкой, проверил билеты, паспорта, проставил печати. Поезд тронулся, но очень скоро остановился вновь. Забегали проводники, предупреждая пассажиров, чтобы из купе не выходили. Через пятнадцать томительных минут в двери постучали, и вошел веселый советский лейтенант в сопровождении двух мрачных сержантов.

– Паспорта, пожалуйста, – сказал лейтенант и, принимая от Захаржевского-старшего затрепанную серпастую книжечку с новеньким вкладышем, улыбнулся. – Домой, значит?

– Домой, – начал Захаржевский, явно намереваясь продолжить, но лейтенант уже проставил печати, взял под козырек и двинулся к соседнему купе. Один из сержантов на прощание одарил обоих пассажиров неприветливым взглядом.

– И все? – недоуменно спросил Алексей. – А мне говорили, будут рыться в вещах, шарить по карманам...

Дверь распахнулась снова и показались двое в синих кителях, одинаково постриженных, черноволосых, с реденькими усами. И только по форме можно было разобрать, что один из вошедших – мужчина, а другой – женщина.

– Золото, валюта, антисоветские издания? – басом спросила женщина.

– Вот. – Захаржевский-отец дрожащими руками протянул ей кипу бумажек с разрешением на вывоз колец, сережек, браслета, оставшихся после жены, столового серебра. Она просмотрела их без всякого любопытства, только одну перечитала, показала мужчине, и они о чем-то зашептались.

– Это ничего, – произнес вслух мужчина, и оба молча вышли.

– Вот тебе и весь обыск, – торжествующе сказал отец. – Наслушался, понимаешь, белогвардейских небылиц.

В Благовещенске их встретил симпатичный крепыш, чуть постарше Алексея, в ладном гражданском костюме (похожие крепыши подходили и к другим семьям).

– Здравствуйте, – сказал он, протягивая широкую, крепкую ладонь. – Я – Петров. Мне поручено проводить вас к месту постоянного проживания, проследить, чтобы все было в порядке.

– Мне говорили, что нас поселят в Иркутске, товарищ, – сказал Эдуард Иванович, с удовольствием налегая на последнее слово. – Я бывал там в двадцать четвертом. Исключительно приятный город.

– Исключительно, товарищ, – с чуть заметной иронией ответил Петров. – Иркутск, Индустриальная, четырнадцать, согласно ордеру и листку прибытия.

– Вот спасибо вам.

– Да не за что. Может, пойдем пока в гостиницу, перекусим? Отдохнете с дороги.

Иркутск потряс Алексея бытовым убожеством и обилием молодых одиноких женщин. Впрочем, с первым они свыклись довольно быстро, вновь введя в свою жизнь некоторые привычки военной поры – с ведрами ходили за две улицы к колонке, пилили на дрова сырые бревна, заделывали щели в стенах отведенной им половины запущенного деревянного домика и в печке-голландке, из-за частых перебоев с электричеством держали наготове керосиновую лампу, огромной дровяной плитой пользовались нечасто – экономя дрова и время, обычно ограничивались примусом. Второе же обстоятельство поначалу обернулось для Алексея мучением.

Повсеместное преобладание женщин стало очень скоро понятно – большинство его сверстников двадцать шестого года рождения, зацепившие фронт лишь краешком, дослуживало пяти – и семилетний срок призыва уже в мирной Советской армии, мужчин постарше выкосила война. На «чулочке» – фабрике, куда его направили экспедитором (как лицо, не имеющее квалификации, но с законченным средним образованием), его окружали сплошь одни женщины, среди которых было множество интересных. И от взгляда Алексея не укрылось, что его появление явно не оставило их равнодушными – откуда-то взялись нарядные кофточки, кое у кого – помада на губах, тушь на ресницах и новые прически. Под обстрелом глазок – серых, карих, голубых – он оказывался постоянно... И все. Его мало-мальский ответный интерес наталкивался на глухую стену. Речи смолкали, улыбки исчезали либо кисли прямо на виду. И так было везде – в отделе снабжения, в бухгалтерии, в цехах, в канцелярии, в библиотеке, в доме культуры, где Алексей стал подрабатывать, играя на вечерах отдыха. Конечно, многое тут было от ханжества, которое неприятно поразило Алексея в советских женщинах, за исключением лишь самых отпетых или уже совсем простых. Но ведь были, были и поцелуи, и объятия, и слезы в рабочее время, и шепотки за спиной, круги под глазами и рассеянные блуждающие улыбки на лицах, бледных после бессонной ночи, и кучки кавалеров у ворот фабрики, и внезапные недомогания, и сплетни, сплетни – в мужском кругу, в женском, в смешанном.