Пришел – ну что ж, немного подожди -

Сегодня, видишь, очередь какая.

Из-за дверей со стен глядят вожди,

И музыка гремит, не умолкая.

Легко желать нам с высоты рублей,

Чтоб пробка рассосалась у дверей...

Таня больше не прерывала его. Перестав после третьей или четвертой строфы – пытаться вникнуть в смысл, понятный, вероятнее всего, только самому автору, она вслушивалась в мелодию стиха, смотрела в горящие, вдохновенные глаза. Мощная, упругая энергетическая волна поднимала ее и несла куда-то... Ей было хорошо, и она ни о чем не думала...

– И эпилог, – сказал Ванечка.

Рассвет, кот розовый, скребется в крышу.

Ветер, кот серый, когтистой лапой в раму.

Остывший кофе

Узор врезает в белизну плиты. Портрета нет.

Глаз льдист, Который был. Пил

По полстакана жизни в день, Фальшиво пел,

Забытый грустный анекдот... Вот так.

Вот так к нам постижение приходит:

Не звон, а стон.

Он, опустошенный, плюхнулся на табуретку и дрожащей рукой потянулся к бутылке. Таня молчала.

– Я... ну как? – спросил Ванечка.

– Еще, – сказала Таня.

– Но... но ты поняла?

– А разве стихи обязательно понимать?

– Слушай... я не думал никогда... А ведь ты права. Права! Тогда я еще почитаю. Это про меня. Автопортрет, так сказать.

Смотрите на – се моралист-идальго.

Он в плотской связи с утренней звездою.

Как таз, покрыт небьющейся эмалью

И на клопах с жасминами настоян.

Смотрите на – свирепо гложет книжку.

И нос его стал тонок и прозрачен.

И знание роняет на манишку

Тяжелый воск своих кривых печатей.

Смотрите на – меж оглашенных нищих

Под вой собак над высосанной костью

Сидит один и в пальце правду ищет

И солнце перечеркивает тростью.

– Нет, – сказала Таня. – Это не про тебя. Я знаю таких людей. Они стихов не пишут.

– Может быть, – согласился Ванечка. – Я не очень хорошо знаю себя.

Он читал стихи – свои, чужие. Она пела. Потом они пили чай, молчали и не заметили, как наступило утро. Ванечка поднялся, открыл форточку, выбросил туда окурок, подошел к сидящей Тане – и упал перед нею на колени, обняв ее ноги.

– Ты... – сдавленно проговорил он, – ты должна стать моей женой. Если ты мне откажешь – я умру.

– Подожди, – сказала она. – Как же так? Мы ведь только сегодня познакомились. Я не знаю...

– Да-да, – сбивчиво заговорил он. – Тебе надо подумать, получше узнать меня. Конечно. Я понимаю. Только не отказывай мне. Хотя бы сейчас не отказывай, ладно?

– Ладно, – сказала Таня. – Сейчас не откажу. Ты устал. Тебе надо поспать.

– А ты?

– Я не уйду. Обещаю.

Буквально вытолкав его с кухни, Таня прибрала со стола, поставила чайник, помыла посуду. Потом села за чистый стол, налила себе чаю, задумчиво поглядела в окно. Она сама не могла понять, о чем она думает – мысли прыгали, как лягушки на болотной тропе... Все так странно, так неожиданно.

Спать не хотелось совсем. Таня пошла в ванную, набрала ведро воды и помыла пол в гостиной, а потом ополоснулась сама и, возвратясь в гостиную, уселась в кресло с журналом «Искусство кино». Она прочла интервью с режиссером Глебом Панфиловым о том, как снимался фильм «Начало», и переводную статью какого-то американца о семейных проблемах Мэрилин Монро и драматурга Артура Миллера, дополненную фотографиями. Таня смотрела на узкое носатое лицо Миллера, и ей почему-то подумалось, что Ванечка, круглолицый и курносый, совсем не Миллера не похож.

– С чего это я вдруг? – прошептала она. И с этими словами сон все-таки сморил ее.

Наутро Таня категорически отказалась продолжать возлияния, на чем настаивали Андрей с Нинкой, и стала собираться домой. Ванечка с готовностью вызвался провожать ее и этим потряс Андрея до глубины души – ведь в сумках у них оставался еще изрядный боезапас.

– Эге, – задумчиво сказал Житник, оказавшись с Нинкой один на один. – Это ж что должно было произойти, чтобы Ларин от выпивки ушел? Впрочем, он увеличил долю каждого. Ну что, Нинон, вздрогнули?

– Вздрогнули и покатились!

Ванечка с Таней, держась за руки, шли через Кировский мост. Они молчали. В этот день слова были не нужны.

На людях – в своей компании, в Танином общежитии, в кино, просто на улице или в парке – Ванечка бывал свободен, открыт, остроумен. Его одинаково хорошо приняли и Оля с Полей, и Нинка с Нелькой, и общежитские официальные лица. Он неизменно приходил чистым, бритым, трезвым и наутюженным, без цветов и без вина, но обязательно с чем-нибудь сладеньким – и большую часть съедал за вечер сам. Он особенно любил, одолжив у Нинки гитару, примоститься рядом с Таней и весьма немузыкально, но с чувством исполнить что-нибудь веселенькое, как правило, из репертуара Житника. Полное отсутствие голоса и слуха с лихвой восполнялось смешным содержанием песенок и старательностью исполнителя. Слушали его с удовольствием. В «келью» набивались девчонки из соседних номеров и даже ребята – и начинался импровизированный певческий конкурс. Таня участвовала в нем, лишь подпевая, поскольку понимала, что после ее соло никто больше петь не рискнет. Когда гульба затягивалась или становилось особенно шумно, Оля или Поля подходили к Нинке и шептали ей на ухо, после чего та подавала команду, и компания перекочевывала наискосок, в их с Нелькой комнату. В половине двенадцатого Ванечка нехотя поднимался. Вместе с ним поднималась и Таня; она провожала его до Покровки – площади Тургенева, на трамвай. Они болтали, обнимались, целовались на виду у всех, но им ни до кого не было дела. Если нужный трамвай – двойка или тройка – подходил слишком быстро, они пропускали его и ждали следующего, хотя обоим предстояло рано вставать: Тане на работу, а Ванечке в школу к черту на рога, где у него была педагогическая практика.

Но не всегда вечера в общежитии проходили столь идиллически. Нередко за бутылочкой, которую приносили парни, следовала вторая, третья... и все при активном участии Ванечки. Один раз он так нагрузился, что заснул прямо на Нелькиной кровати, и растолкать его было невозможно. Пришлось ребятам отнести его в свою комнату, где, благо, нашлась свободная койка. По счастью, это произошло еще до приезда его родителей с югов, так что объясняться было не перед кем.

В квартиру своего воздыхателя Таня приходила с двойственным чувством. Ей нравилось все, что окружало Ванечку, что несло на себе отпечаток его личности – письменный стол, вечно заваленный всякими бумагами, книгами, словарями, тахта с поднятым изголовьем, магнитофонная приставка, соединенная тремя проводами с огромной старой «Беларусью», продавленное кресло, бронзовая пепельница с детской головкой и много-много всяких мелочей, включая край галстука, стыдливо вылезающий из-под тахты. И в самом Ванечке ей нравилось все, даже то, что во всех прочих мужчинах было ей ненавистно – то есть пьяное состояние. Если другие, выпив, становились хамоватыми и развязными, то Ванечка, напротив, делался мил и забавен – сыпал экспромтами в стихах, удивительно весело и добродушно высмеивал тех, кто высмеивал его, когда он бывал трезв, потом становился нежен и застенчив, а потом просто пристраивался в укромном уголочке и засыпал сладким сном.

Но оказавшись у себя дома наедине с Таней, он становился каким-то странным и немного чужим, особенно если Тане не удавалось разговорить его на тему учебы, музыки, литературы – вообще чего-нибудь не особенно личного. Нет, ей было с ним хорошо и когда он молчал. Было хорошо часами сидеть у него на коленях, ощущать его руку у себя на плече, на шее, на груди, смотреть в светящиеся обожанием глаза на раскрасневшемся лице. Но ей передавалась и его тревожность, совершенно не свойственная ему в другие моменты. Она долго не могла взять в толк, отчего он так робеет – неужели она ему нежеланна, или, может быть, у него не все в порядке по мужской части? – пока однажды, когда Ванечка вышел на кухню ставить чайник, ей вдруг не вспомнился ее давний первый визит в Женину казенную квартиру, ее собственное состояние, предшествовавшее первой близости с мужчиной. И ей стало понятно, что переживает Ванечка, касаясь ее, прижимаясь к ней, гладя ее шелковистые волосы. Но что же делать? Не может же она, женщина, сказать ему: «Ты сними с себя все, ложись, ни о чем не думай – и все будет очень хорошо». Или раздеться самой, не дожидаясь приглашения.