Обучение Эразмуса
Пилей, который понял этот знак, стянул постельное белье, послал Делоса позвонить в колокольчик, а мальчика посла – во дворец, так что его ступни сверкали на мраморном полу.
Эразмус быстро упал на колени и прижался лбом к полу. Он все еще не смел верить, хотя его грудь уже наполняла надежда. Каждой клеточкой своего тела он сознавал, что простыни снимали с постели, аккуратно заворачивали и перевязывали золотой лентой, чтобы отметить то, что – наконец, наконец-то – произошло.
“Не торопи тело”, как-то сказал ему добрый старый Пилей. Эразмус залился краской от мысли, что это его желание могло быть написано на его лице; каждую ночь он мечтал об этом, мечтал, что это случится до восхода солнца, когда он станет еще на день старше. Томление в те последующие дни приняло новую форму, физически ощущаемое, оно напевало через его тело подобно дрожащим струнам.
Звон колокольчика разнесся по садам Нерея, когда Делос потянул за шнурок, и Эразмус поднялся; он чувствовал свое сердцебиение в груди, следуя за Пилеем в бани. Он чувствовал себя неуклюжим и слишком высоким. Он был взрослым для этого. Он был на три года старше самого старшего из тех, кто проходил обучение в шелках до него, несмотря на все его пылкое желание, чтобы его тело показало то, что требовалось, чтобы доказать, что он готов.
В банях открыли краны с водой, и воздух начал тяжелеть. Сначала его намылили, затем положили на белый мраморный пол и поливали водой, пока не стало казаться, что его кожа пульсирует ароматами, наполнявшими воздух. Он лежал в покорной позе, с запястьями, перекрещенными над головой, как иногда ночами в одиночестве он тренировался в своей комнате, словно тренировками он мог воплотить этот момент в реальность. Его руки и ноги становились все податливее на гладком мраморе под ним.
Он представлял себе это. Сначала возбужденно, затем нежно, и затем, по прошествии нескольких лет, с тоской. Как он будет неподвижно лежать, пока его обслужат, как он будет лежать идеально неподвижно. Как, в конце дня после всех церемоний, золотая лента с простыней будет повязана вокруг его запястий, и таким его положат в паланкин с подушками; лента завязана так тонко, что узелок может распуститься от любого вздоха, поэтому он должен лежать, не двигаясь, пока паланкин несут за ворота, чтобы начать его тренировки во дворце. Он практиковался и в этом, прижимая запястья и лодыжки друг к другу.
Он покинул бани с кружащейся от жара головой, уступчивый, поэтому, когда он преклонил колени в ритуальной позе, это выглядело естественно, руки и ноги податливы и покорны. Нерей, владелец садов, вывесил простыни, и все любовались пятнами, и младшие мальчики столпились вокруг, пока он преклонял колени, и касались его, поздравляли, целовали в щеку; вокруг его шеи обвили гирлянду из белой ипомеи, цветы ромашки вставили за ухо.
Когда он представлял себе это, Эразмус и подумать не мог, что будет чувствовать столько ласки вокруг; застенчиво предложенный букетик цветов от Делоса, звенящий голос Пилея, произносящего церемониальные слова, момент расставания сделал все это еще более дорогим для него. Но вдруг он с волнением понял, что не хочет больше оставаться там, где преклоняет колени; он хотел подняться, обнять Делоса и горячо попрощаться. Вырваться из узкой спальни, которую он покинет навсегда: пустую кровать, его небольшие ценности, которые он так же должен оставить, запах цветущей магнолии в вазе на подоконнике.
Он думал о дне, когда колокольчик прозвенел для Каллиаса, как они прильнули друг к другу в долгих объятиях во время прощания. “Скоро колокольчик прозвенит и для тебя, я знаю”, говорил Каллиас. “Я знаю это, Эразмус.” Это было три лета назад.
Казалось, что это заняло столько времени, но вдруг мгновенно всех мальчиков разослали, а засовы на дверях открыли нараспашку.
И тогда в коридор вошел мужчина.
Эразмус не осознал, что пал на колени, пока не почувствовал холодный мрамор коснувшийся лба. Неясные очертания человека, вырисовывающиеся в дверном проеме, поразили его. Они врезались в Эразмуса, темные волосы, обрамляющие повелительное лицо, неукротимое, как у орла. Его сила, мощный изгиб бицепса, который перехватывала полоска кожи, мышцы бронзового бедра, видневшегося между сандалиями до колен и кожаной туникой. Он хотел взглянуть еще раз, и не смел оторвать взгляд от каменного пола.
Пилей обратился к мужчине с изяществом своего прошлого дворцового положения, но Эразмус едва заметил это, его кожа горела. Он не слушал, о чем говорили мужчины. Он не знал, сколько времени прошло с того момента, как мужчина ушел, а Пилей терпеливо просил его посмотреть наверх.
-Ты дрожишь, - сказал Пилей.
Эразмус услышал собственный тихий ошеломленный голос:
-Это… был хозяин из дворца?
-Хозяин? – голос Пилея не был рассерженным. – Это был солдат твоей свиты, отправленный охранять твой паланкин. По сравнению с твоим хозяином, он как капля рядом с бурей, которая находит с океана и заставляет небеса разверзнуться.
***
Лето выдалось жарким.
Под безграничным голубым небом, стены, ступени, дорожки – все постепенно нагревалось, так что ночью мрамор отдавал тепло, как уголек, только что вытянутый из костра. Океан, который можно было увидеть из восточного дворика, казалось, все больше отдалялся от сухих скал, когда волны медленно откатывались от утесов.
Дворцовые рабы-на-обучении делали все, чтобы охладиться: держались в тени; тренировались в использовании опахал; прыгали в освежающие воды бань; раскинувшись в форме морской звезды, лежали у бассейнов на гладких нагретых камнях, пока друзья брызгали на них прохладной водой.
Эразмусу это нравилось. Ему нравилось особое утомление, которое тренировкам придавала жара, требовавшая усиленной концентрации. Тренировки во дворце и в правду оказались более напряженными, чем в садах Нерея. Они стоили золотой ленты, повязанной на его шее – символу золотого ошейника, который он получит, когда закончатся три года его обучения как дворцового раба. Они стоили и золотой броши, которую он носил; небольшая тяжесть на его плече, которая заставляла его сердце громко стучать, когда он думал о ней. Выполненная в форме головы льва, она говорила о принадлежности его будущему хозяину.
По утрам он занимался с Тархоном в одном из небольших мраморных тренировочных залов, заполненным различным снаряжением, которое он не использовал, потому что от рассвета до полудня он тренировал три позы, снова и снова. Тархон давал бесстрастные замечания, которые Эразмус пытался исправить. В конце каждой комбинации: “Еще раз.” Затем, когда каждая его мышца болела, когда его волосы становились влажными, его руки и ноги становились скользкими от пота, пока он держал позу, Тархон коротко говорил: “Еще раз”.
-Что ж, прекрасный цветок Нерея наконец расцвел, - сказал Тархон в день его прибытия. Его осмотр был систематичный и тщательный. Тархон был Первый Учитель. Он говорил, не изменяя интонации. – Ты выглядишь особенно. Это заслуга твоего рождения, которой тебе не дано право похваляться. Тебя тренируют для королевского окружения, а внешнего вида не достаточно, чтобы заработать там место. И ты взрослый. Ты старше самого старшего, с кем я работал. Нерей надеется, что одного из его рабов выберут для подготовки к Первой Ночи, но за двадцать семь лет он воспитал едва ли только одного, остальные – мальчики для бань и прислужники за столом.
Он не знал, что делать или что говорить. Пребывая в душном темном паланкине, Эразмус с каждым болезненным ударом сердца старался лежать еще неподвижнее. Блестящий пот выступал по всему телу от его ужаса оказаться снаружи. Снаружи садов Нерея, успокаивающих, приятных садов, которые он знал всю жизнь. Он был рад быть скрытым в паланкине, толстая ткань не пропускала свет. Это было все, что защищало его от неприятных взглядов глаз снаружи и широкого, неизвестного пространства, приглушенных незнакомых звуков, хлопков и криков, ослепительного света, ворвавшегося, когда ткань паланкина была откинута.
Но сейчас дворцовые дорожки были такими же знакомыми, как и дворцовый распорядок дня, и, когда полуденный колокольчик прозвенел, он коснулся лбом мрамора и произнес церемониальные слова благодарности, его конечности дрожали от усталости, а затем приступил к полуденным занятиям: языкам, этикету, церемониям, массажу, заучиванию стихов, пению, кифаре…
Шок заставил его остановиться, когда он вышел во двор, и он оцепенело застыл.
Копна волос, размякшее тело. Кровь на лице Ипегена и там, где он лежал на мраморных ступенях, учитель поддерживал его голову, двое других озабоченно склонились над ним. Завернутый в цветные шелка, он походил на редкую птичку.
Рабы-на-обучении собирались вокруг него, образуя полукольцо наблюдателей.
-Что случилось?
-Ипеген поскользнулся на лестнице, - и затем. – Думаете, Аден толкнул его?
Ужасна шутка. Из пары десятков рабов-на-обучении, только четверо носили золотые броши, а Аден и Ипеген были единственными, кто носил королевские броши.
Голос прозвучал рядом с ним:
-Пойдем, Эразмус.
Ипеген дышал. Его грудь поднималась и опускалась. Кровь с подбородка Ипегена оставляла пятна на его тренировочных шелках. Должно быть, он уходил на занятия кифарой.
-Эразмус, пошли.
Смутно, Эразмус почувствовал руку на своем плече. Он оглянулся и увидел Каллиаса. Учителя подняли Ипегена и уносили его внутрь. Во дворце о нем позаботятся небезразличные к его состоянию врачи и придворные лекари.
-Он будет в порядке, правда?
-Нет, - ответил Каллиас. – Останется шрам.
***
Эразмус никогда не забудет то чувство, когда он снова увидел его: раб-на-обучении, поднимающийся с колен перед своим учителем, очаровательный до щемящей тоски в сердце, с беспорядком темно-коричневых кудряшек и парой больших голубых глаз. В его красоте всегда было что-то неприкосновенное, его глаза были недостижимым голубым небом. Нерей всегда говорил о нем: “Стоит мужчине взглянуть на него, и он захочет обладать им.”
Улыбка сошла с лица Адена:
-Каллиас. Можешь мечтать о нем, сколько хочешь, все мечтают. Он и не взглянет на тебя. Он считает себя лучше остальных.
-Эразмус? – Обратился Каллиас, остановившись, как остановился и Эразмус, рассматривая его, как рассматривал Эразмус, и в следующее мгновение Каллиас обвил вокруг него руки, крепко обнял, прижимая свою щеку к щеке Эразмуса – наибольшая близость, которую могли позволить себе двое, для которых поцелуй был под запретом.
Аден смотрел на них, раскрыв рот.
-Ты здесь, - сказал Каллиас. – И ты здесь для Принца.
Эразмус увидел, что Каллиас тоже носил брошь, но это было просто золото, не в форме львиной головы.
-Я принадлежу другому принцу, - сказал Каллиас. – Кастору.
Они были неразлучны, как в садах Нерея, словно не было трех лет расставания. Близки, как братья, говорили учителя, улыбаясь, потому что это было очаровательное отражение: юные рабы повторяют отношения своих царственных хозяев.
Вечерами и в перерывах между тренировками они разговаривали; казалось, они могли говорить обо всем на свете. Каллиас говорил тихим серьезным голосом на разнообразные, широкие темы: политика, мифология, а еще он всегда знал лучшие дворцовые сплетни. Эразмус говорил неуверенно, и первое время о своих ощущениях, о своей чувствительности в тренировках, о своем стремлении дарить наслаждение.
Все это с новым пониманием красоты Каллиаса. Каллиас казался так далеко впереди него.
Конечно, Каллиас занимался тренировками на три года больше него, хотя они и были одного возраста. Возраст, когда одного взяли на обучение отличался от возраста второго, и был отмечен не годами. Тело знает, когда оно готово.
Но Каллиас обгонял всех. Рабы-на-обучении, которые не завидовали ему, боготворили его. Действительно, чувствовалась разница между Каллиасом и остальными. Он не был чванлив. Он всегда предлагал свою помощь младшим мальчикам, которые краснели, становясь неловкими и податливыми. Но он никогда не разговаривал с ними сверх обычной вежливости. Эразмус по-настоящему никогда не понимал, почему Каллиас выделял его, хотя и был рад этому. Когда комната Ипегена была убрана, а его кифара отдана одному из новых мальчиков, все, что сказал Каллиас, было:
-Его назвали в честь Ипегении, “самый преданный”. Но они даже не вспомнят твое имя, если ты упадешь.
-Ты не упадешь, - прямо ответил Эразмус
В тот вечер Каллиас кинулся в тень дерева, положил голову на колени Эразмуса и вытянул ноги в мягкой траве. Он лежал с закрытыми глазами, темные ресницы покоились на щеках. Эразмус старался не двигаться, чтобы не потревожить его; он отчетливо чувствовал тяжесть головы Каллиаса на своем бедре, и не был уверен, что делать с руками.
Непринужденность Каллиаса заставляла Эразмуса чувствовать себя счастливым и смущенным.
-Я бы хотел оставаться так вечно, - мягко сказал он.
И залился румянцем. На гладком лбу Каллиаса лежал завиток волос, Эразмус хотел потянуться, дотронуться до него, но он не был так смел. Вместо этого он выпалил свое признание.
Тепло лета окутывало сады, слышался щебет птиц, медленное жужжание насекомых. Он наблюдал, как стрекоза приземляется на стебель цветка. Медленное движение, заставившее его ощущать Каллиаса еще сильнее.
Через некоторое время Каллиас сказал:
-Я начал тренировки моей Первой Ночи.
Каллиас не открыл глаз. Это сердце Эразмуса вдруг забилось часто-часто.
-Когда?
-Я буду встречать Кастора, когда он вернется из Дельфы.
Он произнес имя Кастора со всей торжественностью, как делали все рабы, когда упоминали его. Кастор-великий.
Казалось бессмысленным, что Каллиаса обучали для Кастора. По непонятной причине Смотритель Королевских Рабов постановил, что его лучший раб-на-обучении будет отдан не наследнику или Королю, но Кастору.
-Ты когда-нибудь хотел получить брошь в форме льва? Ты лучший раб во дворце, если кто-то и достоин места в окружении будущего Короля, то это ты.
-Дамианис не берет мужчин рабов.
-Иногда он…
-У меня не такой цвет, - сказал Каллиас, открыв глаза, потянулся и нежно закрутил кудряшку Эразмуса вокруг пальца.
По правде сказать, за цветовой гаммой Эразмуса тщательно ухаживали, чтобы она соответствовала вкусам Принца.
Каждый день его волосы полоскали отваром ромашки так, что они оставались светлыми и сияли; его кожу прятали от солнца, пока она не превратилась из золотисто-кремовой обратно в молочно-белую, какой была в детстве в садах Нерея.
-Это самый дешевый способ стать замеченным, - сказал Аден, с неприязнью рассматривая волосы Эразмуса. - Раб с естественной внешностью не привлекает к себе внимания.
Позже Каллиас сказал:
-Аден отдал бы руку за такие светлые волосы. Он хочет брошь Принца больше всего на свете.
-Ему не нужна брошь Принца. Он обучается для Короля.
-Но Король болен, - ответил Каллиас.
Принц любил песни, особенно куплеты о сражениях, которые было гораздо труднее запомнить, чем любовную поэзию, предпочитаемую Эразмусом, и которые были длиннее. Полное исполнение “Падения Инахтоса» занимало четыре часа, а “Гипенор” - шесть, поэтому он постоянно учил тексты.
“Отрезанный от братьев, Инахтос на Нисоса стремглав нападает” , и “Держась в едином порыве, двенадцать сотен мужчин”, и “В неустанных победах рассекает Ламакос своим мечом”.
Он засыпал, бормоча длинные родословные героев, списки оружия и деяний, которые Исагор описывал в своих эпопеях.
Но в ту ночь он позволил разуму переключиться на другое. “В долгой ночи, я жду”, томление Лаэхтона по Арсаэзу; когда он расстегнул шелка, почувствовал кожей вечерний воздух.
Все шептали о Первой Ночи.
Среди мальчиков было редкостью носить брошь. Брошь значила постоянное место в окружении членов королевской семьи. Брошь значила больше. Конечно, любой раб мог быть вызван, чтобы прислуживать приватно, если бы королевский взгляд упал на него. Но брошь значила неизбежность Первой Ночи, когда раба отдавали в Королевскую постель.
Те, кто носил брошь, получали лучшие комнаты, самые жесткие тренировки, и привилегии. Те, кто не носили, мечтали ее заполучить и работали день и ночь в попытке показать, чего они стоят. В мужских садах, сказал Аден, встряхивая своими сияющими коричневыми волосами, это было почти невозможно. В женских садах, разумеется, броши были более распространены. Вкусы Короля и двух его сыновей были довольно предсказуемы.
После рождения Дамианиса не было больше Королевы, чтобы выбирать рабов для ее личной свиты. Постоянная фаворитка Короля Гиперменестра имела то же право и держала рабов, соответствующих ее статусу, но была слишком благоразумна, чтобы брать кого-то, кроме Короля, себе в постель, говорил Аден.
Адену было девятнадцать лет, это был последний год его тренировок, и он говорил о Первой Ночи с искушением.
Лежа на постели Эразмус чувствовал сохраняющуюся отзывчивость своего тела, к которому он не мог прикасаться. Только слуги с особым разрешением могли там касаться его руками, чтобы вымыть его в банях. Иногда ему это нравилось. Ему нравилось это натяжение. Ему нравилось чувствовать, что он отвергает себя, чтобы принести наслаждение Принцу. Это было строго, целомудренно. Иногда он просто хотел, без причины, и это делало ощущение самоотвержения, покорности, еще сильнее желать этого, но так же хотелось делать так, как ему говорили, пока он полностью не запутывался в себе. Мысль, как он лежит нетронутый на кровати, и Принц входит в комнату… Эти неотчетливые фантазии переполняли его.
Будучи невинным, он не имел ни малейшего представления, как все будет происходить. Разумеется, он знал, что нравится Принцу. Он знал его любимые угощения, которые следовало выбирать для него на столе. Он знал распорядок его утра, то, как он предпочитает, чтобы ему укладывали волосы, его любимую технику массажа.
Он знал… он знал, что у Принца было много рабов. Те, кто ему прислуживали, говорили об этом с одобрением. У Принца был хороший аппетит, и он нередко брал любовников, рабов и даже знать, когда ему было нужно. Это было хорошо. Он был широк в своих привязанностях, ведь у Короля должна быть большая свита.
Он знал, что предпочтения Принца имели свойство быть непостоянными, что он всегда находил приятным что-то новое, что за его рабами ухаживали, держали их в одном неизменном стиле, пока странствующий взгляд Принца частенько не падал на новую жертву для завоевания.
Он знал, что, когда Принц хотел мужчин, он редко брал рабов. Чаще он приходил на арену с кипящей кровью и выбирал себе какого-нибудь борца. Был гладиатор с Истимы, который продержался на арене двенадцать минут против Принца, перед тем как пасть перед ним, и после провел в комнатах Принца шесть часов. Такие истории ему тоже рассказывали.
Конечно, ему стоило только выбрать борца, и тот бы поддался ему, как любой раб, потому что он был сыном Короля. Эразмус помнил солдата в садах Нерея, и мысль о Принце, покрывающем его, предстала ошеломляющей картиной в его воображении. Он не мог представить себе силу, а затем подумал, он возьмет меня так же, и глубокая дрожь прошла по всему его телу.
Он сжал ноги. Как это будет, стать вместилищем для наслаждения Принца? Он прикоснулся рукой к щеке, и она была горячей, пылала, так он лежал на спине на постели, обнаженный. Воздух казался шелком, его кудряшки обрамляли лоб, как веточки с листьями. Рукой он откинул волосы назад, и даже это движение казалось слишком чувственным, плавное движение, словно под водой. Он поднял запястья над головой и представил ленту, связывающую их, его тело принадлежит прикосновениям Принца. Он закрыл глаза. Он думал о тяжести, прогибающей матрас, бесформенное изображение солдата, которого он видел, нарисовалось над ним, слова из поэмы, Арсаэз, погубленный.
***
В ночь огненного карнавала, Каллиас пел балладу об Ипегении, которая любила своего хозяина так сильно, что ждала его, хотя знала, что это значит, и Эразмус почувствовал, как слезы собираются в комок в горле. Он ушел с выступления, чтобы пройти через темный сад, где воздух был прохладен и наполнен ароматами деревьев. Ему было все равно, что музыка позади него усилилась, ему просто необходимо было увидеть океан.
В сиянии луны он выглядел другим, темный и неузнаваемый, но Эразмус чувствовал его перед собой, чувствовал его необъятность. Он смотрел с каменной балюстрады в восточном дворике и чувствовал лицом отчаянный ветер , океан, как часть его самого. Он слышал волны, представлял, как они разбиваются о его тело, заливаются в сандалии, пенящаяся вода затягивает его в водоворот.
Он никогда раньше не испытывал это чувство томления, метания, и вдруг он заметил знакомую фигуру Каллиаса, возникшую рядом с ним. Он в первый раз говорил слова, которые разрастались в нем.
-Я хочу пересечь океан. Хочу увидеть другие земли. Хочу увидеть Истиму и Кортозу, я хочу увидеть то место, где ждала Ипегения, величественный дворец, где Арсаэз отдался любовнику, - отчаянно говорил он. Томление внутри него достигло вершины. – Я хочу почувствовать, как это…
-Вернись на землю, - сказал Каллиас.
Это было не то, что он имел в виду, Эразмус уставился на Каллиаса, и почувствовал, как покраснел. Он чувствовал, что в Каллиасе тоже что-то изменилось, в том, как он стоял рядом с ним, облокотившись на каменную балюстраду, смотря на океан.
-Что случилось?
-Кастор раньше вернулся из Дельфы. Завтра будет моя Первая Ночь.
Он взглянул на Каллиаса, увидел то отчужденное выражение на его лице, когда он смотрел на воду, думая о мире, который Эразмус не мог себе представить.
-Я буду работать, - услышал себя Эразмус, беспорядочные слова. –Я буду так стараться, чтобы догнать тебя. В садах Нерея ты обещал мне, что мы увидимся снова, и теперь я обещаю тебе. Я приду во дворец, и ты будешь там признанным рабом, ты будешь выступать с кифарой за королевским столом каждую ночь, и Кастор не сможет без тебя. Ты будешь великолепен. Нисос будет писать о тебе песни, и каждый во дворце, смотря на тебя, будет завидовать Кастору.
Каллиас ничего не ответил, повисла тишина, пока Эразмус осознавал то, что сейчас произнес. И тогда Каллиас ответил нетвердым голосом:
-Я бы хотел, чтобы ты был моим первым.
Эразмус почувствовал, как слова маленькими вспышками, прошли по телу. Словно он неприкрытый лежал на подушках, как он делал в маленьких комнатах, предлагая свое страстное желание. Его собственные губы беззвучно приоткрылись.
Каллиас продолжил:
-Положи… положи руки мне на шею?
Сердце болезненно защемило. Он кивнул, затем хотел отвернуть свою голову. Он чувствовал себя легкомысленным и смелым. Он скользнул руками вокруг шеи Каллиаса, чувствуя ее гладкую кожу. Он закрыл глаза и просто чувствовал. Отрывки баллад всплывали в его памяти.
В залах с колоннами, мы обнялись
Его щека льнула к моей
Счастье, как это, приходит раз в тысячу лет
Он прислонился лбом ко лбу Каллиаса.
-Эразмус, - нетвердо произнес Каллиас.
-Все в порядке. Все в порядке, пока мы не…
Он почувствовал пальцы Каллиаса на своих бедрах. Это было нежное неловкое прикосновение, которое оставляло пространство между их телами. Но это было словно он завершил круг: руки Эразмуса вокруг шеи Каллиаса, пальцы Каллиаса на бедрах Эразмуса. Пространство между ними ощущалось затуманенным и горячим. Эразмус понял, почему ему запрещалось касаться трех этих мест на его теле, потому что каждое из них начало ныть.
Он не мог открыть глаза, когда почувствовал, что объятие стало крепче, их щеки прижимались друг к другу, терлись; ослепнув, на мгновение потерявшись в ощущениях, он почувствовал…
-Мы не можем! - сдавленно крикнул Каллиас, оттолкнув его.
Каллиас задыхался, стоя в двух шагах от него, он согнулся, обхватив себя; как ветер шевелил листья деревьев, и они качались вперед и назад, так вдали волновался океан.
Утром в день церемонии Первой Ночи Каллиаса он ел абрикосы.
Маленькие круглые половинки, поспевшие от раннего горьковатого привкуса до идеальной сладости. Абрикосы, финики, подаваемые с заправкой из миндаля и меда, нарезанные соленые сыры, крошащиеся во рту. Праздник стола для каждого: церемония Первой Ночи затмила все, что он видел в садах Нерея, верха мастерства раба. И в центре всего этого, Каллиас, с краской на лице, вокруг шеи золотой ошейник. Эразмус смотрел на него издалека, держа обещание, которое дал Каллиасу. Каллиас прекрасно играл свою роль на церемонии. Он ни разу не взглянул на Эразмуса.
Тархон сказал: “Он подходит для Короля. Я всегда удивлялся решению Адрастоса отправить его Кастору.”
Твой друг получил триумф, шептали ему слуги на следующее утро. А через неделю после этого, Он жемчужина в окружении Кастора. Он каждую ночь играет на кифаре за столом, заменив Ианесса. Король бы жаждал его, если бы не был болен.
Аден тряс его за плечо, чтобы разбудить.
-Что случилось? – Он сонно протер глаза. Аден стоял на коленях рядом с его узкой кроватью.
-Каллиас здесь. У него послание для Кастора. Он хочет увидеть тебя.
Это было похоже на сон, но он поспешил надеть свои шелка, застегнув их лучшим способом.
-Пошли быстрее, - сказал Аден. – Он ждет.
Он последовал за Аденом в сад, минуя дворик, к дорожкам, извивающимся среди деревьев. Было за полночь, и в садах стояла тишина, что можно было расслышать тихое шуршание океана вдалеке. Он чувствовал дорожку под своими босыми ногами. В свете луны он разглядел знакомую тонкую фигуру, взирающую на высокие утесы.
Он едва заметил, что Аден отошел. Щеки Каллиаса были покрыты краской, она отяжеляла и ресницы. Высоко на его скуле виднелась единственная искусственная родинка, которая притягивала взгляд к его большим голубым глазам. Накрашенный таким образом, он, должно быть, пришел с преставления во дворце или со своего места в окружении Кастора.
Он еще никогда не выглядел таким красивым, под сияющей луной и переливающимися звездами, медленно падавшими в воду.
-Я так рад тебя увидеть, так рад, что ты пришел, - сказал Эразмус, чувствуя себя счастливым, но почему-то застенчивым. – Я всегда спрашиваю у своих помощников истории о тебе, и сам собираю истории, которые хочу рассказать моему Каллиасу.
-Ты, - сказал Каллиас, - рад меня видеть?
Что-то странное прозвучало в его голосе.
-Я скучал по тебе, - сказал Эразмус. – Мы не разговаривали друг с другом с… той ночи, - он слышал шум воды, - когда ты…
-Пытался отведать угощение со стола Принца?
-Каллиас?.. – переспросил Эразмус.
Каллиас неровно рассмеялся.
-Скажи мне снова, что мы будем вместе. Что ты будешь служить Принцу, а я - его брату. Скажи, как это будет.
-Я не понимаю.
-Тогда я тебя научу, - сказал Каллиас и поцеловал его.
Потрясение, раскрашенные губы Каллиаса прижимаются к его губам, давление, язык Каллиаса проник ему в рот. Тело уступило, но его разум кричал, его сердце было готово разорваться.
Он стоял с кружащейся головой, хватая тунику и прижимая ее к себе, чтобы она не упала. В двух шагах от него стоял Каллиас, держащий в руке золотую брошь Эразмуса, которую он вырвал из шелка.
И внезапно пришло первое осознание того, что они сделали, болезненная пульсация его губ, казалось, земля разверзлась у Эразмуса под ногами. Он ошеломленно смотрел на Каллиаса.
-Теперь ты не можешь служить Принцу, ты испорчен. – Резкие, острые слова. – Ты запятнан. Можешь часами пытаться это оттереть, у тебя не получится смыть.
-Что все это значит? – голос Тархона.
Аден стоял рядом с Тархоном, и Каллиас ответил:
-Он поцеловал меня.
-Это правда? – Тархон грубо взял Эразмуса за руку, до боли сжав ее.
-Я не понимаю, - ответил он, и он до сих пор не понимал, даже когда услышал, как говорил Аден:
-Это правда, Каллиас даже пытался оттолкнуть его.
-Каллиас, - выдохнул Эразмус, но Тархон поднял его лицо к лунному свету, и доказательство было размазано на его губах, красная краска Каллиаса.
Каллиас продолжил:
-Он говорил мне, что не может перестать думать обо мне. Что хочет быть со мной, не с Принцем. Я говорил, что это неправильно. Он сказал, что ему все равно.
-Калиас… - не верил Эразмус.
Тархон тряс его:
-Как ты мог сделать это? Ты хотел, чтобы он лишился своего места? Это ты, ты предал себя. Ты выкинул прочь все, что тебе дали, работу десятка людей, время и внимание, которое тебе дарили. Ты никогда не будешь служить в этих стенах.
Глаза Эразмуса отчаянно искали и поймали взгляд Каллиаса, холодный и непроницаемый.
-Ты сказал, что хочешь пересечь океан, - произнес он.
***
Три дня заключения, пока учителя заходили и выходили, решая его дальнейшую судьбу. А затем случилось невообразимое.
Не было свидетелей. Не было церемонии. Ему на шею надели золотой ошейник, и одели в рабские шелка, которых он не заработал, которых он не заслужил.
Он стал настоящим рабом на два года раньше, и они ссылали его.
Он не начал дрожать, пока его не привели в комнату из белого мрамора в незнакомой части дворца. Звуки слышались странным эхом, как будто в большой пещере с водой. Он попытался оглядеться, но фигуры метались, как язычки пламени свечи, искаженные стеклом.
Он все еще ощущал поцелуй, это принуждение, его губы припухли.
Но медленно он начал осознавать, что разворачивающееся в комнате относилось к какому-то большему замыслу. В комнате с ним находились и другие рабы-на-обучении. Он узнал Нарсиса и Астакоса. Нарсису было около девятнадцати, с простым и добрым характером. Он бы никогда не получил брошь, но великолепно прислуживал бы за столом, и, возможно, сам стал бы когда-нибудь тренировать других, будучи терпеливым с младшими мальчиками.
Атмосфера помещения была странной, вспышки звуков сначала изнутри, потом снаружи. Голоса становились то громче, то затихали, голоса свободных людей, хозяев, в чьем присутствии он никогда не находился.
Нарсис прошептал:
-Так было все утро. Никто не знает, что происходит. Ходят слухи, что во дворце были солдаты. Астакос говорит, что видел, как солдаты говорили с Адрастосом, спрашивая имена рабов, которые принадлежат Дамианису. Всех, кто носил львиные броши, забрали. Мы думали и тебя тоже. Без нас.
-Но где мы? Почему… почему нас привели сюда?
-Ты не знаешь? Нас отправят через океан. Двенадцать нас и двенадцать из женских тренировочных комнат.
-На Истиму?
-Нет, вдоль побережья, в Виир.
На мгновение показалось, что звуки снаружи стали громче. Отдаленный звук удара металла о металл, который он не мог распознать. Еще раз. В поисках ответов он взглянул на Нарсиса и увидел недоумение на его лице. Вдруг, глупо, но Эразмус подумал, что Каллиас бы знал, что происходит, что надо спросить у Каллиаса, и в тот момент раздались крики.