7. Дэймон

— А я вам точно говорю — тут что-то не так, — Ларонда Франклин подается вперед, ее волосы убраны под золотисто-бордовый шарф, который на фоне ее темной кожи смотрится почти по-царски.

Она возглавляет местный комитет безопасности, который собирается раз в две недели, чтобы обсудить безопасность района и то, чем лучше занять детей, чтобы они не болтались на улице. Хотя официально я не являюсь членом этого комитета, я стараюсь по возможности посещать все его собрания, поскольку, скорее по личным, причинам высоко ценю их работу. Уверен, что будь у меня более бдительные соседи, такие как Ларонда Франклин, мои жена и дочь, возможно, все ещё были бы со мной.

— У этой девочки расстройство. Её просто никто не оставлял надолго в одиночестве.

— Она пропала в прошлый вторник?

Мне в душу закрадывается что-то холодное и тревожное, пока я слушаю, как она рассказывает об исчезновении очередной девочки. Ее семилетней соседки по имени Камила, которую в последний раз видели играющей возле дома, где она жила.

— Да, прямо из-под носа у ее мамы. Вот только что она была здесь. И… пуф! Исчезла.

— И Вы сказали... она инвалид?

— Нет, у нее расстройство. Аутизм.

— У нее случайно не было собаки-поводыря?

— Думаю, вполне могла быть. Могу я спросить, откуда такой вопрос, святой отец?

— Просто так. Я подумал, может, ее мать что-то слышала?

— Она не заметила ни лая собак, ни чего-то подобного, — Ларонда кивает в сторону сидящей напротив нее блондинки, которая кладет на стол распечатки с фотографией девочки. — Джина раздаст несколько листовок, в распространении которых нам не помешала бы помощь.

Все шесть членов комитета берут из стопки распечатки.

— Мама этой девочки была бы очень благодарна, если бы каждый из вас взял по несколько листовок и распространил их по району. Бедная женщина так обезумела от горя, что уже неделю ничего не ест. Я собрала несколько соседок, чтобы они наготовили ей и мальчикам обедов на неделю. Святой отец, было бы полезно, если бы Вы упомянули об этом во время воскресной службы.

— Конечно. Буду рад помочь всем, чем смогу.

Собрание продолжается, но мои мысли крутятся вокруг пропавшей девочки. Обрывки фраз из исповеди того кающегося, например, когда он упомянул, что выпивка помогает заглушить крики. Что, если вечером после исповеди, когда он был явно пьян, этот ублюдок похитил еще одного ребенка?

И главное, что если этот ребенок все еще у него?

Я твержу себе, что стремлюсь разыскать его лишь для того, чтобы убедить обратиться к властям, но я себя знаю. Если Камила там, я без нее не уйду.

Это чуть больше трех миль от центра города по Северному Бродвею, и я на своей машине сворачиваю на Казанова-стрит. Исчезающая между двумя пологими холмами дорога изгибается так, что напоминает тупик, но прямо перед поворотом, немного в стороне от других зданий, стоит окруженный высокими сетчатыми заборами дом в стиле бунгало. На покосившейся двери виднеется обшарпанная вывеска, на которой написано «Лапы за благое дело». Старый, запущенный район с его кишащими крысами дворами и разбросанным повсюду мусором несет на себе печать полного безразличия.

Я останавливаю машину и выключаю фары. Сжав пальцами руль, я пользуюсь моментом, чтобы перевести дух, и украдкой бросаю взгляд на лежащий на соседнем сиденье пистолет. Не то чтобы я планировал кого-то убить. Это просто для самообороны, чтобы защитить себя в случае, если все примет очень опасный оборот. Я бы солгал, если бы сказал, что меня это беспокоит.

До двадцати одного года, вплоть до самого рождения Изабеллы, ношение оружия было для меня обычным делом. Я тогда занимался тем, что выбивал долги для одного из самых отъявленных преступников Квинса — моего отца, Энтони Савио. Мы с Вэл ненавидели эту работу всеми фибрами души, поэтому собрали вещи и уехали как можно дальше из Нью-Йорка. С тех пор я не разговаривал со своим отцом.

Мне всегда нравилось плотничать и работать руками, поэтому я открыл на Монтесито-Хайтс, где мы жили, своё дело по сборке шкафов. Я нашел там хорошего мастера-наладчика, и жизнь казалась мне почти сказкой, пока у Изабеллы не обнаружили лейкемию. Именно тогда все полетело к чертям, но даже это не могло сравниться с тем, до чего я скатился после убийства Вэл и Изабеллы.

Полиция утверждала, что это было простое ограбление со взломом, и, возможно, это казалось вполне логичным, учитывая несколько украденных мелочевок. Но любой опытный преступник обязательно отыскал бы у меня в кабинете сейф, к которому даже не притронулись, поэтому я не поверил в простую теорию о взломе. В итоге я бесчисленное количество раз смотрел в дуло этого пистолета, до той самой ночи, когда ввалился пьяным в местную церковь и имел довольно долгий и откровенный разговор с отцом Томасом. Не могу даже точно определить, в какой момент моего пьяного бреда он перевернул моё сознание. Может, я просто никогда раньше ни перед кем так не раскрывался.

В течение последующих шести месяцев я сменил имя, завязал с бухлом и поступил в семинарию Святого Иоанна. Вся прежняя жизнь растворилась вместе с воспоминаниями о моей семье, и я начал все заново.

Сделав глубокий вдох, я зажмуриваюсь и выдыхаю. Я тяну время, хотя не должен, потому что с каждой секундой, потраченной на мысли, которые уже не имеют никакого значения, увеличивается вероятность того, что в этом доме может пострадать ребенок. Но и просто так запросто подойти к двери я тоже не могу. Старые инстинкты подсказывают мне сначала обыскать это место и убедиться, что он там один. Именно так поступил бы сын Энтони Савио, и даже если теперь у меня с этим человеком мало общего, приближаясь к другому преступнику, я признателен тогдашнему себе за врожденное чутье.

Сунув пистолет в карман пальто, я смотрю на свое отражение в зеркале заднего вида. Пасторский воротничок почти светится в темноте, и поэтому я его снимаю, так как мои последующие действия пойдут вразрез со всем, что он символизирует. Выхватив из бардачка перчатки, я запихиваю их в карман брюк, а затем выбираюсь из машины и прохожу по тротуару к узкой дорожке, ведущей к фасаду дома.

На верхнем этаже горит свет — полагаю, это спальня, — но все остальные комнаты погружены в темноту. Издалека доносится лай собак, и, обойдя здание по периметру, я вижу на огороженном участке позади дома ряд накрытых крышей клеток, занятых разными собаками.

По-прежнему держась в тени, я крадусь назад к окну и заглядываю в комнату. Внутри слишком темно, чтобы что-то разглядеть, но, несмотря на стареющий внешний вид дома, то, что мне удается разобрать, кажется вполне опрятным. Завернув за угол, я натыкаюсь на боковую дверь и, бросив быстрый взгляд внутрь, вижу там грязный таз для белья и старую стиральную машину с сушилкой.

Потянувшись к ручке, я замираю. Обычный обыватель не стал бы задумываться о том, что оставит там свои отпечатки, но тому, кто поднаторел во взломах, лучше знать, поэтому я достаю из кармана перчатки и надеваю их. Взявшись за ручку, я тихонько ее поворачиваю и очень удивляюсь, когда она легко поддается. Скрежет ее расшатанного механизма предупреждает меня, что не стоит давить слишком сильно, и я проскальзываю внутрь, осторожно закрыв за собой дверь.

В лунном свете я вижу ржавчину и грязь на крышке допотопной белой стиральной машины, которая никак не соответствует ярко-зеленой сушилке. Покатый пол покрыт потрескавшимся линолеумом, и я ступаю осторожно, чтобы он не скрипел.

Далее идёт кухня, довольно аккуратная, но старая и мрачная. На лежащем на кухонном столе письме написано, что хозяина зовут Чак Битти. Рядом стоит бутылка виски, и мне тут же вспоминается запах его дыхания тем вечером, когда он говорил о девочке.

Слева находится еще одна дверь, возможно в кладовую, но открыв ее, я вижу исчезающую во тьме бетонную лестницу. В Калифорнии подвалы встречаются редко, только в домах за миллион долларов, поэтому мне остается лишь гадать, куда она ведет.

Остановившись и хорошенько присушившись, я наклоняю голову в сторону и пытаюсь уловить у кухни хоть малейшее движение, затем спускаюсь по лестнице в темноту.

Здесь воздух становится на несколько градусов прохладнее и холодит мне кожу. Под звук собственного дыхания я огибаю лестницу, вслепую выставив перед собой руку, чтобы не наткнуться на какие-нибудь неожиданности. Сделав следующий шаг, я начинаю шарить ногой в поисках края ступеньки и, сообразив, что дошел до конца лестницы, включаю фонарик своего телефона. Тьму пронзает луч света, и возникшая впереди гаражная дверь подсказывает мне, что, на самом деле, это вовсе не подвал, а ход, ведущий в пристроенный под домом гараж, хотя в нем нет никакой машины. Справа стоит печь с водонагревателем, слева — холодильник, рядом еще одна дверь, заложенная кирпичами.

В три быстрых шага я оказываюсь у гаражной двери и, внимательно прислушавшись, открываю ее. Похоже, это какая-то мастерская со скамьей и висящими на стене инструментами. Только эти инструменты не совсем обычные. Я с минуту их рассматриваю, уверенный в том, что длинный тонкий шест с зубцами на конце — это какой-то электрический штырь. Рядом с ним висят намордники, ошейники, упряжи и поводки.

Внезапно до меня доносятся тихие всхлипы, я направляю фонарик на клетку за верстаком и на мгновение перестаю дышать.

Внутри, съёжившись от тесноты, сидит маленькая девочка.

Моя кровь становится такой же ледяной, как и охватившая меня ярость, но я осторожно приближаюсь к отворачивающейся от света девочке.

— Камила?

Ее всхлипы усиливаются, и я опускаюсь на корточки, прежде чем к ней подойти.

— Я тебя не обижу. Обещаю, я здесь, чтобы помочь.

— Я хочу... хочу... к маме, — ее слова заглушает надетый ей на лицо намордник, и все же, они так же ясны, как и моя решимость вытащить ее отсюда к чертовой матери.