1. Дэймон

— Вы изведали вкус греха, святой отец?

Раздавшийся из-за перегородки низкий незнакомый голос прерывается громким скрежетом, который тут же выдёргивает меня из кружащих в голове благопристойных мыслей, и мое внимание устремляется к темной, движущейся рядом тени. Воздух наполняет кислый перегар виски вкупе с пропитавшим его одежду «ароматом» лежалых сигарет. Очень знакомое мне сочетание. Вот только я не притрагивался к сигаретам уже лет восемь, поэтому исходящий от него резкий запах табака действует на меня отрезвляюще.

— В какой-то момент все мы грешили. Это заложено в нашей человеческой природе.

Мужчина не осенил себя крестным знамением и не удосужился сказать мне, когда последний раз исповедовался. Всё это говорит о том, что он, по всей вероятности, не знаком с обрядом покаяния или просто слишком пьян, чтобы этим заморачиваться. Просто проезжал мимо и решил с кем-нибудь потрепаться. Принимая во внимание, что по вечерам во вторник здесь не так уж много народу, мне не на что жаловаться.

— Мне он показался сладким. Сахарным. Как та девчонка Эймсов. Хорошенькая маленькая штучка с белокурыми кудряшками и с большими, словно у оленёнка, глазами.

От алкоголя у него заплетается язык и путаются слова, которые он произносит под скрип старой деревянной скамьи для коленопреклонения. Тихое ворчание сменяется новым скрипом, и я задаюсь вопросом, сколько еще буду это терпеть. В какой момент я попрошу его проспаться и вернуться на трезвую голову?

— Такая невинная, — продолжает он. — Вам они не кажутся такими чистыми в наше время всех этих новых технологий и прочего дерьма, только руку протяни? Кожа, словно первый снег, молочно-белая. Она напоминает мне ягнят, которых мы держали на ферме. То, как я часами сидел и играл с ними. Гладил их по шерстке. Слушал, как они блеют. Такой...

Короткую паузу нарушает раздавшийся скрежет.

— ...раздражающий звук. Всё это нытье и плач.

Его голос становится напряженным, словно он говорит, стиснув зубы.

Я должен расспросить его о девчонке Эймсов, но не делаю этого; не в моей компетенции задавать подобные вопросы, поэтому я слушаю, как мне положено, и жду.

— Ничто меня так не бесило, как этот звук их плача. Поэтому я сворачивал им их маленькие шейки, и тогда они тихо и неподвижно сидели у меня на коленях.

Нахмурившись, я наклоняю голову, словно так смогу увидеть его лицо в этой тесной и клаустрофобной коробке, предназначенной для сокрытия личности кающегося. Все, что я могу разобрать, — это его темная фигура, не более чем силуэт, и этот действующий мне на нервы кислый перегар.

Раздается звук, похожий на смех, и кабинка заполняется новыми скрипами, ёрзаниями и интригой.

— Я всегда говорил папе, что их задрали койоты, пока однажды он не обнаружил меня в сарае. Брюхо ягненка было вспорото от горла до живота, а его внутренности вывалились наружу. Мой папа избил меня до потери сознания. «Благословен плод чрева твоего, и плод земли твоей, и плод скота твоего, и плод твоих волов, и плод овец твоих».

По сквозящему в каждом слове стиха негодованию, я понимаю, что должно быть, это говорил во время наказаний его отец.

— Плод овец твоих, — насмешливо вторит он. — Та девчонка Эймсов была совсем как те ягнята.

И только тогда я понимаю, что упоминаемая им «девчонка» вовсе не взрослая и не какая-нибудь мелкая интрижка, о которых мне зачастую приходится выслушивать на исповеди, а ребенок. Невинный агнец. Кусочки его исповеди собираются в общую картину, и я молюсь, чтобы всё это оказалось не тем, что нарисовало моё воображение.

— Невинная. Хорошенькая. Такая молоденькая, — продолжает он, и я практически вижу эту девочку перед своим мысленным взором. — И такая чертовски раздражающая.

По груди пробегает ледяной холод и мёртвой хваткой сковывает мне легкие. Выкачивает из кабинки весь воздух.

— А что с ней случилось?

Сначала мужчина не отвечает, но в его тяжелом выдохе слышится покорность, а затем он шмыгает носом и откашливается.

— Она тоже слишком шумела. Я велел ей молчать, но она лишь плакала, плакала, плакала. Словно маленький ягненок.

Кулак сжимается сильнее, и я обхватываю пальцами скамейку по обе стороны от себя.

— И Вы…

— У ягнят хорошее мясо. Мягкое и нежное. Совсем не похожее на баранину. Некоторые говорят, что оно солоноватое, с душком, но только не я. Добавьте к нему немного лука и картофеля. Есть нечто особенное в поедании такого нежного мяса. Такого непорочного. Мяса благословенных божьих агнцев.

Я тщательно подбираю следующие слова, зная, что чем больше я с ним разговариваю, тем глубже увязаю в паутине, из которой нет выхода.

— В чем Вы хотите покаяться?

Со вздохом, от которого перегар от виски становится еще сильней, он протягивает вверх скрытую в тени руку, словно почесывает голову.

— Как Вы носите в себе весь этот груз? Как будто Вам зашили рот, и Вы не можете вымолвить ни слова правды, да? Вы слушаете об изменах, грабежах, убийствах и вынуждены молча все это проглатывать. Ну и как все эти грехи на вкус, святой отец?

— Если Вы причинили кому-то вред, я настоятельно рекомендую Вам обратиться к властям. Обратиться за помощью.

Меня вынуждает призывать к таким вещам лишь моя выучка и преданность Церкви. Но моя более темная сущность требует действовать в соответствии с тем, что последние восемь лет я тщательно прятал глубоко внутри. Первобытный инстинкт, неприемлемый для человека в моем положении. Для человека, который поклялся никогда больше не поддаваться таким навязчивым мыслям.

Мои руки сгибаются и сжимаются в кулаки, ногти царапают старую деревянную скамью. От нарастающего в груди напряжения хочется помолиться. Не за него, а за себя. Чтобы у меня хватило сил не проломить эту перегородку и не свернуть ему шею так же, как он делал с теми, о ком рассказал. Чтобы не видеть на лице ребенка, о котором он сейчас говорил, потухших и безжизненных глаз моей собственной дочери.

— Я прошу о прощении. Разве это не дает мне преимущества в глазах Бога?

— Боюсь, я не могу дать Вам желаемого отпущения грехов. Пока Вы не загладите тот вред, что причинили пострадавшим от Вас людям. Идите к властям. Признайтесь в своем преступлении. Примите полагающееся Вам наказание, и возможно, пребудете в согласии с Богом.

— В согласии с Богом.

Его рука с резким стуком врезается в деревянную перегородку, и у меня тут же напрягаются мышцы, готовые дать отпор. Бледные, костлявые пальцы сжимают крестообразную решетку, выставив на показ неряшливые ногти и морщинистую кожу.

— Вы, священники, просто нечто. Ты не кто иной, как обычный человек. Человек, который грешит так же, как и любой другой. Ты прячешься за ширмой, но я тебя вижу. Вижу, кто ты есть.

Он видит лишь то, за кого меня принимает — служителя Церкви. В глазах большинства людей совершенно безобидного и благонравного. Сдержанного и владеющего собой. Он и понятия не имеет о том, что каждый день терзает мои мысли, о еженощно преследующих меня кошмарах, о подробностях моего прошлого и того, что у меня отняли. От чего перед моим мысленным взором проносятся жуткие образы расправы, которую действительно заслуживает этот человек. О той невыносимой тяжести боли, которую я унесу с собой в могилу. Этот человек и не подозревает, кто я такой и, что он пробудил во мне своим признанием.

— Дочка Эймсов. Она жива?

— Вы, священники, что, новости не смотрите? — от его издевательского смешка по моей спине пробегает холодок, и во мне вспыхивает неконтролируемый гнев. — Девчонка уже год как мертва. Выпотрошена, как ягненок. Ее кости покоятся на Энджелс Пойнт (Энджелс Пойнт — часть знаменитого Национального парка Гранд-Каньон, который находится в штате Аризона — Прим. пер.)

— И это сделали Вы.

Это не вопрос, но что-то заставляет меня вытянуть из него ответ. Чтобы подтвердить то, что уже запечатало гробницу, в которой томится моя совесть и его грехи.

«Да говори же, черт возьми», — умоляет мой внутренний голос, словно тлеющий огонь, ждущий единственной капли бензина.

— Скажите мне.

— Хотите, чтобы я Вам все разжевал? Не можете сами разобраться в этом дерьме? Хорошо. Я её убил. Поиграл с ней немного и прикончил все, кроме ее костей.

За все два года, прошедшие со дня моего посвящения в духовный сан, я ни разу не слышал столь шокирующего и чудовищного признания. Признания, которое так сильно задевает струны моей души, что я ошарашенно впадаю в ступор и чувствую, как на автопилоте с моих бессильных губ срываются заученные и знакомые слова:

— Вы все еще можете искупить вину. Признайтесь в своём преступлении.

— Я признался. И не чувствую, что что-то там искупил. Но теперь, по крайней мере, Бог в курсе. Благословен плод, не так ли? Благословен и так чертовски сладок.

Она у меня перед глазами, эта девочка, в точности такая, какой он ее описал. Маленькая, со светлыми кудряшками, ей в горло впились его грязные пальцы. Эхо этих криков болью отдаётся у меня в сердце, которое взывает к давно подавленным инстинктам, сокрытым благодаря бесчисленным молитвам и самоконтролю.

Наука называет нас «сапиенсами», разумными, рассудительными и последовательными, но мы рождаемся со странной двойственностью — одновременно цивилизованными и примитивными с безусловно-рефлекторной склонностью к защите. По моему глубочайшему убеждению, исповедующийся мне человек — это зло, и даже при том, что я священник, моя природа требует это зло уничтожить. Уничтожить его. Избавить Землю от гниения.

Впрочем, он мог и солгать. Поприкалываться надо мной. Возможно, он говорит это под влиянием алкоголя, болтает небылицы, основанные на каких-то фантазиях. Такое я тоже слышал.

— Вы говорите правду?

— А зачем мне лгать священнику? Вы никому не расскажете.

Вырвавшийся из его горла смешок действует мне на нервы, как раздражающее жужжание мухи, которую необходимо прихлопнуть.