15. Айви

Грех.

Это слово пронизывает мои мысли, обволакивая воспоминания о последних двух часах, пока я лежу рядом с Дэймоном, слушая его ровное сердцебиение и глядя, как он спит. Так крепко. Мирно. Хотела бы я спать так же, но знаю, что это только вопрос времени, когда Кэлвин постучит в мою дверь.

На моем телефоне вспыхивает уже третье его сообщение за последние двадцать минут.

«ТЫ ГДЕ?», — написано жирными буквами, а это значит, что при нашей следующей встрече эти буквы будут выжжены у меня на заднице. Висящие напротив часы показывают начало двенадцатого, и я перекатываюсь на спину, игнорируя напоминания о том, что кинула его сегодня вечером и завтра горько за это поплачусь.

Темнота комнаты озаряется еще одним сообщением, затем гаснет и загорается снова, беспрестанно вспыхивая его растущим гневом, пока наконец не раздается звонок. Повернувшись, чтобы отключить телефон, я замечаю, что на экране вовсе не номер Кэлвина.

Это дом престарелых mamie.

Чтобы не разбудить Дэймона, я поднимаюсь с кровати и ухожу с телефоном в ванную.

— Айви, — раздается на другом конце провода знакомый голос ее давней сиделки Аниты, и мелькнувшая в нем дрожь вызывает у меня приступ паники. — Извини, что звоню так поздно, но твоя бабушка... она... Она перенесла обширный инфаркт. Врачи сейчас с ней работают, но дела плохи. Транспортировку в главную больницу она не перенесет.

Я чувствую, как трещат мои ребра, сдавливая мне легкие, так что невозможно дышать.

— Постойте. Что?

— Айви, она не выживет.

— Я… я… я буду через пятнадцать минут, — у меня дрожат губы, и я c трудом сдерживаюсь, чтобы не сорваться, разговаривая с ней по телефону. — Пожалуйста... просто... не оставляйте попытки, ладно? Не бросайте ее.

На последнем слове я замолкаю и заглушаю всхлип ладонью.

— Я скоро буду.

Это случилось. Я знала, что настанет день, когда мне придется попрощаться с единственной женщиной, которой я была небезразлична. С единственной, кто взял меня к себе и воспитал так, словно я была недостающей частью ее жизни, тем, что делало ее счастливой.

Отключив звонок, я пробираюсь к гардеробной, стягивая с себя латекс, который прилип к моему телу, словно слой кожи, и никак не хочет слезать. Секунды отсчитывают время, оставшееся моей бабушке на этой земле, а я из последних сил пытаюсь снять этот гребаный костюм, который заставил меня надеть Кэлвин. Словно враг, не желающий сдаваться в борьбе за то, чтобы меня удержать.

— Ну же! — вскрикиваю я громче, чем следовало, но в дверях уже стоит Дэймон.

— Айви, что случилось?

Все еще пытаясь выбраться из костюма, я сдерживаю переполняющий меня крик раздражения, но Дэймон отбрасывает мою руку и стягивает у меня с плеч костюм.

— Я, эм... мне надо... мне надо спешить..., — бессвязно бормочу я, хватая с полок джинсы и лифчик.

Я срываю с вешалки блузку и, избавившись, наконец, от костюма, прижимаю ее к груди.

— Она умирает. Она умрёт, и я останусь совершенно одна, — к горлу подступают рыдания, и я сдаюсь.

Прежде, чем я успеваю его остановить (словно я стала бы), меня обнимают руки Дэймона, и я рыдаю ему в грудь.

— Я не знаю, что делать.

— Ты сейчас оденешься. И я тебя туда отвезу.

Я рада, что он все взял в свои руки, поэтому делаю, как мне велят, быстро одеваюсь, все время глядя, как Дэймон надевает белый воротничок и заправляет рубашку. Мы выбегаем из дома к его машине, и он везет нас, как мне кажется, целую вечность до дома престарелых, что всего в десяти минутах езды от моей квартиры.

Женщина на стойке регистрации меня узнает и без предварительного оформления провожает к палате. В коридорах тихо, и все мое тело неудержимо дрожит, особенно, когда Дэймон берет меня за руку. Мы проходим в дальний коридор, и к нам, качая головой, приближается Анита. У нее в глазах слезы.

— Прости меня, детка. Ее больше нет.

Сотрясаясь от рыданий, я позволяю ей притянуть меня к себе и обнять.

— Мне нужно ее увидеть. Необходимо.

Шмыгнув носом, она кивает и выпускает меня из объятий.

— Айви, я подожду здесь, — Дэймон сжимает мне руку и садится на один из стоящих в коридоре стульев.

В палате тихо, тело бабушки скрыто за опущенной занавеской, и у меня внутри всё сжимается от напряжения. Я обхожу изножье кровати и вижу, что она мирно лежит в постели с закрытыми глазами, так, словно спит. С бешено колотящимся сердцем я сосредотачиваю всё свое внимание на ее груди. Она двигается? У нее дернулась рука?

Но я понимаю, что мой разум сейчас в таком отчаянии, что я вижу то, чего в действительности нет. То, чего никогда больше не будет.

Она умерла. И я осталась одна. И все, чего мне сейчас хочется, это снова услышать бабушкин смех. Разбудить ее и попросить рассказать мне о том, как она прогуливала школу, чтобы пойти в кино. Как обычно убедить меня в том, чтобы я не обижалась на свою мать за то, что она такая эгоистичная и незрелая. Умолять простить моего отца, потому что, как она всегда говорила, бремя обид — это слишком непосильный груз для женщины на восьмисантиметровых шпильках.

Опустившись на колени рядом с кроватью, я беру ее холодную морщинистую руку, и мне жаль, что у меня нет даже крохотной секунды, чтобы попросить прощения за то, что ей пришлось в одиночку растить такого несносного и вздорного ребенка, как я.

Но я уже знаю, что она скажет. То же, что говорила мне всегда, пока я росла. Что самое прекрасное в жизни — это счастье, которого мы не замечаем.

Бросив взгляд на ее притихшее радио, я включаю его и слышу «Les Feuilles Mortes» в исполнении Жюльетт Греко. Я кладу голову бабушке на руку, и по ее коже разливаются стекающие по моему виску слезы.

— Как ты? — низкий голос Дэймона прерывает мои раздумья, и я вижу, что он стоит по другую сторону от ее кровати.

И вот тогда я замечаю расклеенные по всей стене фотографии, рассказывающие о бабушкиной жизни, о множестве женщин, которых она спасла, о детях, которых практически растила вместе со своими собственными. О ее друзьях. И ее личные фотографии, конечно же, совсем молоденькой, когда она только пересекла океан, чтобы обосноваться здесь. Совершенно одна. Ни матери, ни отца, ни бабушки. Ничего, кроме решительности и острого ума.

Я ее внучка. У меня есть ее целеустремленность. И если она смогла выжить совсем одна, то и я смогу.

Кивнув, я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее руку, и слезы снова застилают мне глаза.

— Перед смертью она так и не исповедалась. Я так и не дала ей шанса.

— Айви, истинное раскаяние — это Божья любовь, которая превыше всего, и поэтому она спасет ее от адских мук. Он знает ее душу. Не беспокойся.

— Это все, о чем она меня просила, а я ее подвела. Подвела, потому что была эгоисткой. Потому что я…

— Ты хотела подольше удержать ее рядом с собой. Ты ее любила. Не нужно жалеть о том, что ты так сильно ее любила.

Шмыгнув носом, я вытираю с глаз слезы, не в силах на него взглянуть.

— На похороны... ты... я имею в виду... не мог бы ты…

— Да. Однозначно.

Я киваю и кладу голову ей на плечо, совсем как в детстве, когда она меня утешала. Дэймон опускается на колени у другого края ее кровати и берет меня за руку.

— Придите к ней, святые Божии,

поспешите навстречу, Ангелы Господни.

Примите эту душу, превознесите её пред лице Всевышнего.

Пока Дэймон читает молитву, я смотрю и слушаю, думая о том, как прекрасен этот момент и, как же мне повезло, что он оказался здесь сегодня вечером. Словно сам Бог послал его мне в подарок, чтобы я не пошла к Кэлвину, который наверняка превратил бы сегодняшний вечер в сущий кошмар.

— Просим Тебя, Отче милосердный: отпусти ей грехи, которые она совершила по слабости человеческой, дабы умершая для мира жила для Тебя. Через Христа, Господа нашего. Аминь.

— Аминь, — эхом отзываюсь я и снова смотрю на mamie. — Je t’aime. (Je t’aime (франц.) — «Я тебя люблю» – Прим. пер.)

— Айви? — из-за занавески выглядывает Анита и суёт руку в карман медицинского халата. — Несколько лет назад твоя бабушка попросила меня кое-что для тебя записать. Она заставила меня оставить это у себя на случай своей смерти.

— О, Боже, я не могу.

Она протягивает мне лист бумаги, и меня снова душит желание разрыдаться.

— Не буду врать. Я расплакалась, когда просто это писала. Так что, может быть, прочтешь это в свободное время.

— Спасибо, Нита.

— Она попросила меня передать кое-что и священнику, — Анита достает еще одну записку и вручает ее Дэймону. — Я не знаю, как это вяжется с тайной исповеди и всем прочим, но я не собираюсь никому рассказывать о том, что она заставила меня записать.

Дэймон берет у нее бумагу и засовывает в карман рубашки, а я наблюдаю за ним с явным интересом. Я точно знаю, что ее совесть всегда мучила одна единственная вещь, и если там написано именно это, то Аните известно ровно столько же, сколько сейчас откроется отцу Дэймону.

Не встречаясь со мной взглядом, Анита одаривает меня улыбкой, и как только она выходит из комнаты, мною еще больше овладевает тревога.

— Прошу прощения, святой отец, — я вскакиваю на ноги и бегу за ней. Оказавшись за дверью, я хватаю ее за руку. — Анита, подожди.

— Послушай, я обещала ей, что ничего не скажу. И я сдержу это обещание. И ты тоже, Айви. Прошлое есть прошлое.

— Как ты… как после всего, что она тебе рассказала, ты можешь такое говорить? — шепчу я и, оглядев коридор, снова поворачиваюсь к ней. — Как, зная о том, что я сделала, ты можешь…

— Простить тебя?

Я отвожу взгляд, не в состоянии побороть переполняющий меня стыд от того, что наверняка написано в том послании для отца Дэймона.

— Потому что так и должны поступать люди. Прощать.

Слезы жгут мне глаза, я поднимаю взгляд на Аниту и качаю головой.

— Я этого не заслуживаю.

Вернувшись в палату mamie, я сажусь и, подняв ее руку, чувствую под ладонью что-то смятое. Газета. Черно-белая, она окрасила ей кожу. Разгладив бумагу, я вижу заметку, которую много лет назад вырезала моя бабушка и прятала у себя в тумбочке в альбоме для газетных статей. Об убитых в собственном доме женщине и ребенке.