— Мысль правильная, — поддержал командир, — но понадобится для этой операции четыре человека…

— Разрешите мне, — сказал Нельсон, и взял у Талипа ленту от одеяла.

Я обернулся: кого бы еще взять? Димка стоит уже закутанный. Его придирчиво осматривает Талип.

— Мы готовы, — говорю командиру, — только хорошенько прицельтесь, попадите на сваи…

— В том-то и дело, — отвечает командир, — что как только входим в эту снежную кашу, теряем, ориентир, полагаемся целиком на сигнальщика. Сейчас дозаправимся и попробуем еще разок.

Пока заправляли вертолет, мы заволокли на пикеты стяжные болты, хомуты, подключили и занесли дрель. С замирающим сердцем следили, как вертолет поднял опору, зашел на круг, прицелился и завис над пикетом и стал снижаться. Мы в восемь рук направляем опору в створ. Сигнальщик считает миллиметры, — когда первые стойки совместились со сваями и анкер успокоился, Димка включил дрель. Мы с Нельсоном помогаем, поддерживаем дрель, приготовили болт. Я натягиваю Димке повыше повязку. Димка просверлил за одну проходку стойку и сваю, мы вгоняем болт и подбираемся к другой паре стоек и тоже просверливаем отверстие, прошиваем болтом. Сигнальщик подает команду — «майна». Мы сползаем по откосу. Вертолет прижимается к земле. Как только опора распласталась, легла на землю и трос ослаб, такелажник перенес трос, застропил опору за верхнюю траверсу — и вертолет стал набирать высоту. Пошла за ним и опора, описывая дугу на шарнире. Ей никуда не деться. И мы снова плаваем в снежной метели и чувствуем, как отдаляется вертолет, ослабевают снежные потоки. И как только анкерная опора встает вертикально, вторые стойки совмещаются со сваями, хватаем их хомутами и накручиваем гайки.

Подъем анкера — две минуты, а вся операция длилась десять, но нам кажется гораздо дольше… Еще десять долгих минут, и на другом берегу взметнулась тоже анкерная опора. Летчики вышли из вертолета взмокшие, как из бани… Анюй взят. Переправа застолблена…

Славка возился с вездеходом и напевал о журавлях.

Андрейка сидел в кабине — дергал за рычаги и отчаянно рычал. Так рычал, что было слышно Талипу. Талип на бревне около вагончика чистил картошку. Клубни, прихваченные морозом, сочились светлой жидкостью. Талип брезгливо бросил в ведро с водой картофелину, воткнул в бревно нож, встал и подошел к вездеходу.

— Андрейка, охто журавлиная болезнь, знаешь? — спросил он.

Андрейка перестал рычать и высунулся из кабины.

— Не знаю, дядя Талип. А она заразная?

— Заразнай, шибко даже заразнай… — ответил Талип и посмотрел на Славку.

— Не слушай его, Андрюха, — пропел Славка, заправляя из бочонка коричневым солидолом шприц.

— Смотри, шплинт, раньше этот водитель Славка заливал в бортовые жидкий нигрол, теперь густую смазку набивает и то и дело пялит глаза на небо — это и есть журавлиный болезнь.

— Не забивай пацану мозги, иди чисть картошку, а то парни придут, схлопочешь по шее.

Андрей поднял голову.

— Смотрите! — радостно закричал он. — Смотрите, во-он дядя Слава!

Славка выпустил из рук шприц, запрокинул голову, не мигая смотрел, смотрел. Небесная синь резала, сосала глаза до тех пор, пока черный крест не слился с далеко отодвинутым от земли небом.

Андрей перевел взгляд на Славку и вздохнул.

— У тебя журавлиная боль, да?

Андрей спрыгнул с вездехода, подергал меня за штанину;

— Дед, а дед? Заболел я. Честно. Журавлиной болью, — с грустью сказал пацан.

— Ну, ступай. Вредно смотреть на солнце.

Андрей целыми днями возился на дворе, строил плотины, каналы, бродил по лужам, сосал ледяшки и, с ног до головы мокрый, возвращался уже в сумерках. Если не загнать, то и про ужин забудет.

— Сорванца этакой, — ворчал Талип, стаскивая промокшую обувку, — вот скажу деду. Совсем от рук отбился!

Андрей, переодетый в сухое, садился за стол, упрямо сопел носом и уплетал кашу за обе щеки.

Славка заглянул после обеда в палатку и кивком головы подозвал меня.

Я набросил на плечи телогрейку и вышел. На дворе ярко светило солнце. Пахло талой водой. На противоположном склоне горы чернели точками на снегу отогретые камни.

— Поехали! Все готово! — шепотом сказал Славка.

— Не могу, Славка, так уезжать не годится. Охота, говорят, пуще неволи, но работу тоже не бросишь.

— Понимаю, а вот она не понимает. Она ждать не станет. Одним словом, весна.

Помолчали.

— Нынче она будет ранняя, — снова заговорил Славка. — Надо торопиться. Если захватит разлив в дороге, застрянем. Тогда придется бросить машину. Я же вижу, весь ты извелся.

— А что делать?

— Ты надеешься все-таки? Отпуск дадут?

— Надеюсь. Но все дело, когда?

— Вот именно, когда, — вздохнул Славка, — могут испортить всю охоту. У меня все готово, решительно все. Лодку мы тебе тоже достали, сборную. Мешок сухарей: на пекарне договорился. Сети, спиннинг, патроны, чай, соль, сахар. Сухие сливки тоже возьмешь. Спальный мешок мой, пожалуй, лучше. Он в брезенте, непромокаем. А тяжело будет — выбросишь.

— Спасибо, Славка. Ну зачем эти хлопоты, еще может быть…

— Как хочешь, — злится Славка, — давай в ночь смотаюсь на главную усадьбу, разговор закажу. Смотреть на тебя нет терпежу. Время ведь уходит.

— Да разве я не понимаю? Давай подождем еще денек.

— Пойдем послушаем камни, — предлагает Славка.

— Да нет, Славка, снегу еще много.

Камни мы обычно ходили слушать летом, перед грозой. Подбирались к подножию гольца, прятались где-нибудь под выступом скалы и, притаившись, слушали. Нам казалось, а иногда это было и на самом деле, камни начинали ворочаться. Потрескивало, даже похрустывало глухо, будто в натруженных суставах. И тогда, затаив дыхание, ждали: стоило сорваться самому маленькому камешку, как он по пути сшибал за собой другие, и вместе они срывались, стремительно увлекая булыгу за булыгой. Каменный вал нарастал, грохотало, поднимался бурый столб пыли с огнем внутри — словно взрыв! Этот вал проваливался в ущелье, отзываясь оттуда тяжким вздохом. И тут же за ним другой вал, еще более мощный. Такое зрелище!

Бывало, сидим до самой ночи в ожидании когда заворочаются и заговорят камни. Но они подолгу молчали. Тогда кто-нибудь из нас будил их: лез на голец и сталкивал камень. Но это было очень опасно. Можно — не успеть, и тогда лавина увлечет самого. Иногда мы пытались разбудить камни криком или выстрелом из ружья. И изредка это удавалось.

Славка выбрал из пачки целую папиросу.

— Сходи один, Славка, что-то нет настроения.

Славка не уходит, он смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы.

— Ты почему очки не носишь? Смотри, глаза совсем покраснели.

— Никак не подберу, дед, то слишком розовые, то чересчур зеленые, — отвечает Славка и щелчком выстреливает окурок. — Ладно, — он рубит воздух рукой, — пошел я, дед, в горы.

Смотрю парню вслед — сильная у Славки спина. И дух тоже.

Воздух в горах на закате солнца звенит по-особому — туго, натянуто. Вслушиваюсь. Действительно, как паутина.

А по косогору куропатки шастают. Прицеливаюсь пальцем в самца. Его нетрудно отличить: на хвосте, на кончиках крылышек и головке черные точки. Стоит он, замерев крестиком. Самец — голова всей стаи — в ответе за всех и зрит бдительно. Ребята этих куропаток не трогают — считают своими. Андрей заранее раскидывает корм и часами ждет их. Талип ругается: всю крупу перетаскал. Я всматриваюсь в темнеющее небо — вызвездит, и к утру потянет гусь.

Холодает. Пора. В палатке тепло, ребята укладываются спать, в углу храпят рубщики — намотались по снегу.

Весна распускает дороги. Выбитая колея полнится водой, и вся проезжая часть становится хлябкой, а дальше нетронутый, посиневший, словно больной снег.

Обычно в это время на ЛЭП с трудом пробиваются последние лесовозы. На горбу леса пристраиваются бочки с горючим, ящики с макаронами, тушенкой, мешки с мукой и хлебом. Из-под колес брызжет на ящики грязь и стекает с них, застывая к вечеру коричневыми сосульками.