— Они — младшие, поумней меня уродились. Мама заставляла их учиться, а мне досталось вести дом и хозяйство, на отца-то похоронка пришла, даже не успел повоевать, разбомбили их корабль у Новороссийска, все солдатики потонули. Мама выла в голос, а потом как-то стали опять жить.

Нину нашу от колхоза направили в город, она хотела стать инженером, хорошо математика ей давалась, и так девка была заводная, веселая. На вечерках лучше всех танцевала и пела, парни вокруг нее вились, а уж какая рукодельница, вышивка ее хранится в комоде до сих пор, я же так не могла, «золотые» руки были у нашей Нины.

Но вот пока жила в городе, угол снимала темный, сырой в каком-то подвале у тетки. Там и подхватила кашель. Написала нам той весной, что лежит в больнице с пневмонией, мечтала скорей поправиться и приехать в Совиново домой, очень скучала. Мама тогда долго перед иконами молилась, просила Богородицу о добром здравии рабы Божьей Нины. А через три дня после письма случилось это чудное дело.

Мы тогда все вместе вечеровали за столом, тихо было в дому, и вдруг из подполья заиграла гармошка. Да не то, чтобы песня была, а словно рыданья — долгий протяжный стон. Будто кто-то развернул меха во всю моченьку, а потом сложил и так несколько разов. Мы аж окаменели, а мама, помню, креститься начала и что-то шептать про себя быстро-быстро. А потом как заплачет: «К беде это, деточки, к великой беде, суседко не зря знак подает!»

А на завтра Ниночку нашу привезли, сказали, что вылечить ее уж никак нельзя и осталось ей жить недолго. Сказали, что все очень запущено и легкие почернели, проститься привезли нашу сестричку. Мама все сидела возле нее, целовала ей ручки, гладила по голове, потом как заполошная бегала по бабкам, пыталась травами лечить, да уж поздно было. А сейчас, я слыхала, эту болезнь не считают смертельной, лекарства специальные есть, сейчас бы нашу Ниночку вылечили.

А тогда, видать, домовой все заранее чуял, загодя оплакал хозяюшку. Нина, знать, нравилась ему шибко, да и кому же нет? Вся деревня выходила ее хоронить. День, помню, стоял солнечный, ласковый, черемуха во всю моченьку цвела. Нинша очень любила черемуху, нарочно хотела приехать — повидать, у нас на задворках большущее дерево и все было белым-бело в этот год.

А вот не дождалась Ниночка, не успела полюбоваться, истаяла как свеча, и пришлось в сыру землю лечь. Самая умная из всех нас рано ушла, а я вот, дура, живу до сих пор. Зачем?

— Ты живешь для меня.

— Тобой только и утешаюсь, после Коленьки ты одна мне в окошке свет.

— Ба-ба, долго живи, еще, может, моих деток понянчишь.

— Хотелось бы поглядеть, конечно, только вряд ли уж… А ты с детками не спеши, тебе еще выучиться надо, и на ноги крепко стать.

В горнице бабушкиного дома стояла еще одна печь — «голландка», округлая как столб от пола до потолка, покрытая железными листами, выкрашенными в серебряный цвет.

Темными зимними вечерами я забегала с мороза в жарко натопленную комнату и, скинув верхнюю одежду, торопливо припадала к печи, обхватывала руками ее большое горячее «тело». Пахло нагретым железом, раскаленными кирпичами и еще немного старой краской. Никогда, кажется, не забуду этот особый, неповторимый запах родного жилища, теплой печи и привычного уюта. Это было мое убежище, мое гнездышко, где меня всегда любят и ждут.

В горнице рядом с печкой в дощатом потолке была неровная дыра — щель. Баба Тая рассказывала, что прежде здесь размещался крюк, на котором крепилась люлька. В этой «зыбке» когда-то качались все братишки и сестренки бабушки. Так уж вышло, что самая старшая дочь из некогда большой крестьянской семьи пережила всех.

А вот в личной жизни бабе Тае не повезло, хотя мужем ей стал «первый парень на деревне» — высокий, видный из себя новый участковый. Сыграли свадьбу, в положенный срок стал у Таисьи расти живот, а вот мужа перевели в райцентр. С жильем там было не все просто, и бабушка пока была в тягости осталась в родном Совиново, здесь и родила моего папу Николая. А вот красавец-милиционер загулял без жены, приезжал редко, будто начал стыдиться необразованной Таисьи. Еще вроде как в районном центре сыскал себе модную кралю, да так остался с ней.

— Жалела о нем? А дед, конечно, хорош гусь — бросить жену с новорожденным сыном! Вот тебе и милиция наша, как же не застыдили его люди?

Бабушка закрывала на миг глаза, почти бесшумно вздыхала:

— Не помню уже ничего. Давно было дело. Нет обиды, все улеглось. За Коленьку только спасибо ему. А так… Один раз приезжал сына проведать, не хотела я пускать, а сердце-то ведь не каменное. Только Коля к отцу не пошел, так и не повидались толком. А больше и не бывал. Другие дети пошли, от любимой ученой жены.

И в этих последних словах бабушки вдруг открылась мне все затаенное горе и боль от предательства, от одинокого своего житья. Хорошо, еще рядом была ее мать — мне прабабушка Мария, разделила все тяготы, помогла с внуком, так и вырастили они моего папку вдвоем в крепкой деревенской избе, на парном молочке от своей коровы, на домашних пирогах да шаньгах.

А вот далее пришлось бабе Тае изведать и самое худшее, верно, из всех женских горестей — пережить своего сына. Я хоть и не знала отца, но не могу его простить за то, что он всех нас бросил. Если, конечно, он сам ушел, если все это не досужие наговоры. Тогда пусть языки отсохнут у брехунов. Тяжело про это писать, слезы бегут по лицу, но хочется помнить…

Мне повезло, что у меня есть баба Тая. Не знаю, как бы я жила вместе с матерью и отчимом, вместе с маленьким капризным братишкой. Не очень-то он меня слушался, не особенно видел во мне родню, да что с него взять, мал еще Димка. Я уехала в город учиться, а он пошел в третий класс. Может, позже будем дружны, может, потом во мне сестрицу увидит, если будет на то нужда.

Итак, почти все школьные мои годы я обитала у бабушки. За огородами начинался лес, а наша улица спускается к озеру с красивым названием Щучье. Хотя щуки там уже редки, зато много ловится карасей, и недавно местный фермер запустил ротанов.

И так получилось, что заросший рогозом топкий берег и светлая березовая рощица всегда были для меня привычным продолжением моего дома.

Много приятных добрых впечатлений детства связаны у меня с прогулками по лесу вместе с бабушкой или друзьями. Вот зимним солнечным днем по проторенной лыжне мы всем классом идем далеко в лес на Крутые Лога. Это несколько глубоких оврагов, сообщающихся между собой.

Щедро занесенные снегом, Крутые Лога представляют собой отличные трамплины и горки для местных лыжников. Тропа петляет между молодых сосенок, я замечаю на снегу следы зайца, мелкие птичьи «почеркушки», дорожки лесной мыши. В стороне учитель показывает место тетеревиной ночевки, а дальше под старой березой на искристом снегу комки пестрых перьев — ночью здесь поживился мелкий хищник. Вдоволь объездив лыжные склоны оврагов, возвращаемся домой уставшие, но довольные, будто набрались здоровья и бодрости в зимней лесной сказке.

Весной, едва просохнут тропы, мы с бабулей часто уходили в лес наблюдать пробуждение природы. С восторгом находили в проталинах первые подснежники и даже грибы. Дома я сверялась с картинками в энциклопедии и определяла: сморчки. А ведь это почти что деликатес! В конце апреля — начале мая, как и многие односельчане, обязательно шли в лес за березовым соком. Попросту «березовкой».

Бабушка очень бережно делала надрез, а перед уходом тщательно закрывала дерном свежую ранку на стволе. Помню, даже гладила ладонью шершавый ствол и благодарила дерево за целебный напиток и заодно просила прощения, что повредил беззащитное березовое «тело». Золотистая верба, бурные ручьи у старой дамбы, настойчивые птичьи перепевки — вот лучшие воспоминания наших весенних прогулок.

Летом мы собирали в лесу землянику и костянику, заготавливали лекарственные растения. Бабушка научила меня отличать душицу, зверобой, репешок, ромашку аптечную.

— Крапива кровь чистит, калган (лапчатка прямостоячая) хорошо для желудка, а зверобой — он от многих болезней помогает.

Дома у нас хранился старинный, изданный еще в 1954 г. определитель растений под авторством Нейштадта. Бабуля помогала мне правильно собирать и засушивать растения для гербария. В сенях и в амбаре у нас все лето сушились на нитках пучки донника, ромашки, репешка и душицы, а на подносах под марлей листья подорожника и головки клевера.

Зимними вечерами мы пили ароматные травяные чаи и настои древесного гриба — чаги. Особенно мне нравился так называемый «копорский» или кипрейный чай. Для его изготовления мы собирали листья Иван-чая, прокручивали их на мясорубке, а потом недолго вялили в русской печи, досушивалось сырье также в сенях на противне.

После того как мама привезла из города книгу Л. Суриной о лекарственных растениях нашего края, я возмечтала освоить траволечение, исцелить одолевающие бабушку хвори. И, кажется, некоторые отвары, впрямь, улучшали сон, придавали сил.

В нашей семье всегда ценили дары леса. Ягодные варенья, травяные сборы, грибные заготовки. Всю щедрую осень в подполье копились банки с маринованными опятами, с солеными груздями и лисичками. Подберезовики и подосиновики, моховики и маслята сушили и замораживали.

Но особенно я любила бывать в лесу осенью. Спадает жара, исчезает занудливое комарье, деревья готовятся к последнему балу. Прогулки за грибами, боярышником и дикой калиной, поездки в Моховое болото за клюквой, брусникой и голубикой превращались для меня в настоящие приключения.

Еще в самые первые школьные годы я полюбила читать книги о природе Н. Сладкова и В. Бианки. И мне также хотелось стать настоящим естествопытателем. Я мечтала «подружиться» с бурундучком, приручить поползня, что прилетал к кормушке во дворе, выходить раненого лесного зверька.