- Собаки?

Но Бёрк только покачал головой и промолчал.

- Здесь следы... маленькие, - сказал один из солдат.

Они подошли к доске и увидели на ней скопление грязных следов, что было не так уж удивительно, за исключением двух вещей: это были отпечатки босых ног и очень, очень маленькие.

- Дети, - сказал Бёрк. - Детские следы.

- Здесь? - сказал Хейнс, снимая маску и вытирая потное, покрытое пятнами лицо. В его глазах застыло что-то очень похожее на абсолютный ужас. – Здесь не может быть никаких детей... только не здесь...

Но доказательства были безошибочными: по Ничейной земле бродили босые дети. Это казалось немыслимым, но для каждого человека, стоявшего там, не было никаких сомнений в том, что они видели. Иногда грязь могла увеличиваться в размерах от сырости, делая отпечатки больше, чем на самом деле, но, конечно, меньше становиться они не могли.

Некоторое время все молчали, и Крил подумал, что этот момент навсегда запечатлеется в его мозгу: британцы, стоящие вокруг него, по щиколотку в грязи Фландрии, дождь, стекающий по этим мрачным маскам, туман, клубящийся вокруг них, трупы, гниющие в грязи.

И когда он мысленно зафиксировал этот момент с чем-то очень близким к истерике, голос в его голове сказал: Детские следы. По ночам по Ничейной земле рыщут дети. Босоногие дети. И эти тела погрызли не крысы или дикие собаки, сказал Бёрк. Ты не осмеливаешься соединить все воедино, потому что это было бы безумием... и все же, все же ты знаешь, что есть что-то ужасно неправильное во всем этом. Ты чувствуешь это всем своим существом, в своих костях, в темных уголках своей души.

- Слышал однажды историю о... – начал было говорить один из солдат, но Хейнс накинулся на него, схватил его и дико встряхнул.

- Прекратить разговоры! Ты меня понял? Заткнись!

После этого, такие торжественные, какими могут быть только гробовщики, они быстро закончили свою работу, и каждый мужчина внезапно осознал, что вокруг них тянутся длинные тени и что в них может скрываться что угодно. Не теряя времени, они вернулись в окопы.

Ибо что-то чертовски неестественное бродило по Ничейной земле, и они все это знали.

Солдаты, когда они собирались в землянках, чтобы ночью погреть пальцы о пылающую маленькую угольную жаровню, и их животы согревались ежедневной порцией рома, начинали рассказывать сумасшедшие истории при свете луны. И, возможно, иногда они делали это потому, что им было что рассказать, а иногда потому, что им просто нужно было услышать свои собственные голоса.

Крил прекрасно понимал эту часть дела.

После особенно сильного обстрела в секторе Ле-Туке немецкими 18-фунтовыми пушками, свистящих взрывов, которые разносили мешки с песком на куски, молодой рядовой из 2-го Ланкаширского стрелкового полка с глазами, похожими на дымчатое стекло, ощупывал свои руки, ноги и грудь в смотровой траншее.

Стоя там по колено в замерзшей грязи, Крил сказал:

- Все в порядке, сынок. Ты еще цел.

- Эх, дело не в этом, сэр, - сказал рядовой, трогая свое испачканное грязью лицо. - Видите ли, дело совсем не в этом. Это просто... ну, я удостоверяюсь, что я твердый и что не стал призраком. В одну минуту ты тверд, как кирпич, а в следующую уже ничто, кроме бесплотного призрака.

В окопах, где смерть наступала так быстро, была реальная необходимость доказать себе, что ты действительно жив, все еще существо из плоти и крови. Когда ты проводишь одну несчастную неделю за другой, живя в том, что представляло собой засыпанные мешками с песком канавы, с моросящим дождем, льющим на тебя, со звоном в ушах от пулеметного огня, созерцая изрытый ямами пейзаж – изрытую воронками полосу колючей проволоки и непогребенные трупы, освещенные ночью мерцающим зеленым светом... все становилось сюрреалистичным. И потребность доказать себе, что ты не в каком-то пустынном аду или чистилище, на вечную вечность, становилась очень сильной.

Крил и сам не раз это чувствовал.

Описывая сложности жизни в окопах, он всегда ощущал безумие, будучи немым свидетелем всего этого. Очень часто это проявлялось в форме историй. Особенно после ожесточенных действий или рейда, как плохая кровь, которую нужно было пустить.

Он слышал о чудовищных стаях крыс, которые убивали живых людей. О видениях Христа и Девы Марии в окопах. О призраках мертвецов, патрулирующих периметры. И от одного особенно напуганного сержанта Королевского стрелкового корпуса он слышал о существе, наполовину птице, наполовину женщине - ведьме, которая питалась трупами (позже он узнал, что это была старая как мир, много раз пересказанная история о поле боя, которая предшествовала временам Кромвеля).

Но он был реалистом.

Семнадцать лет в качестве военного корреспондента делают человека реалистом. Это вытягивает любую сентиментальность из твоей души, и иногда это не так уж плохо. Война, любая война, достаточно плоха и без того, чтобы все усложняло богатое воображение.

Но после погребения... и того, что сказал тот немецкий сержант... он начал думать по-другому.

Именно состояние этих трупов и следов преследовало его в течение нескольких последующих дней. Может быть, это вообще ничего не значило... И все же его разум не отпускал это. Снова и снова он переживал то, что увидел там, и у него начало возникать то чувство в животе, которого не было уже много лет... чувство, что он на что-то наткнулся. И когда это чувство усилилось, когда он почувствовал запах крови, он понял, что так или иначе ему придется отследить ее источник.

Но он шел медленно.

Он шел легко.

Другие на его месте, находясь там по милости БЭС – даже если их причины не были совсем альтруистическими – не могли нагонять волну. Он не был похож на некоторых британских репортеров, таких парней, как Джон Бьюкенен или Валентайн Уильямс, Генри Невинсон или Гамильтон Файф, признанных аккредитованными военными корреспондентами. Они были выбраны британцами для пропаганды и отлично справлялись с ней, скрывая от британской общественности ужасную правду о войне и тонко создавая ошибочное представление о доблестной борьбе против кровожадных диких гуннов (с небольшими, приемлемыми потерями, конечно). Если бы они узнали правду о том, что творится с их сыновьями и мужьями, братьями и отцами в мясорубках окопов, на улицах начались бы беспорядки.

Крила оскорбляли зацензуренные новости.

Возможно, его собственные статьи были зацензурены, но ему удалось сохранить в них какую-то долю отчаяния. Он не стал бы орудием коррумпированных политиков, независимо от того, на какой стороне Атлантики они были.

Но он знал, что должен быть осторожен.

Ему приходилось выжидать.

Поэтому поначалу он вел себя незаметно, просто прислушивался.

И продолжал слышать одно и то же снова и снова: там что-то было. Что-то, что не было человеком. Что-то, что питалось ранеными и умирающими. Он записал все это в свой блокнот, думая, что это сможет оживить еще один мрачный рассказ о войне.

Затем трое бойцов 12-го полка исчезли с караула в двух шагах от немецких передовых окопов. И это после того, как не один, а сразу два отряда резки проволоки не вернулись с задания.

- Это все проклятые немцы, - сказал сержант Хейнс. - Они подкрались к ним, взяли их в плен. Фрицы довольно хороши в подобных вещах.

Это было возможно всегда. Но сержант Стоун, возглавлявший эту троицу, был чрезвычайно способным.

- Ну, и когда вы выходите? - спросил его Крил.

- Завтра, - сказал Хейнс. - Мы немного осмотримся, пока есть возможность скрыться в тумане.

- Я хочу пойти с вами.

- Ты?

- Да.

Сержант вздохнул.

- Хорошо. Но возьмешь винтовку и снаряжение, как и все остальные. Если отстанешь, то останешься там навсегда.

Хейнс был прав насчет тумана: он появился с рассветом, белый и дымящийся, идеальная обволакивающая стена, которая скрывала все, превращала все обломки на Ничейнoй земле в серые неясные очертания. По мере того, как солнце поднималось все выше и выше, туман не рассеивался. Казалось, от самой разбитой, скользкой от грязи земли шел пар. Он накрыл траншеи, как саван, и видимость упала до десяти или двенадцати футов. Крил слышал людей и лязг их снаряжения, но не видел их.

Не было времени любоваться туманом, когда офицеры и сержанты приказали солдатам "встать", и они поднялись на огневую ступеньку, примкнув штыки, чтобы защититься от налета на рассвете. Каждый день было одно и то же. Затем последовало то, что англичане называли "утренней ненавистью", в ходе которой обе стороны обменялись пулеметным огнем и несколькими легкими обстрелами, просто чтобы снять напряжение ожидания. Это продолжалось недолго. Солдаты встали, почистили винтовки и снаряжение, а потом их осмотрели офицеры.

- Слышал, ты идешь с нами на прогулку, - сказал капрал Келли Крилу, когда они завтракали черствым хлебом, беконом и печеньем.

- Так точно, - ответил ему Крил.

- Там не будет ничего хорошего, сэр, - сказал Келли, прикрывая свой паек от легкого падающего дождя. - На твоем месте я бы передумал. Тебе идти необязательно, в отличие от нас.

Страх, лежащий в основе его слов, был непреодолим, но это был естественный страх перед врагом или же что-то другое? Крил не спрашивал. Не было смысла заставлять кого-то из парней дергаться и нервничать, как он.

- В какие чертовы ситуации ты меня втягиваешь, - сказал ему Бёрк, закуривая сигарету. - Думаю, в бою я был бы в большей безопасности.

- Там что-то происходит, - сказал ему Крил, - и я должен выяснить, что.

- Ты еще не забыл об этом, приятель? - удивился Бёрк.

- Да, и я буду заниматься этим, пока не выясню все. Только не говори мне, что не чувствуешь то же самое, что чувствую я. Там что-то есть. Что-то невероятное. Что-то неестественное.

Это заставило Бёрка рассмеяться.

- Ты веришь в эти байки? Ты, старина Крил? Главарь всех циничных ублюдков? Господи, я и не знал, что ты суеверный.