У маленького Жюстена, одетого в матроску, ярко пылали щеки. Реальная жизнь и фантастика уже тогда мешались в его голове, лишали его сна… Когда отец приезжал в поместье, музыка заполняла весь их деревенский просторный дом, и Жюстену, которого укладывали спать спозаранку, казалось, будто стены спальни медленно подымаются, как театральный занавес, и на него, маленького, беззащитного, покинутого в одиночестве, громадными волнами наплывает какой-то неведомый мир, захлестывает, заливает с головой… Как представлялись ему, под монотонный рассказ матери, отношения между нею и отцом? Так или иначе, история Трильби засела в его голове такой, какой он слышал ее из уст матери, сидевшей с вышиванием под столетней липой. «Мама, расскажи еще раз про Трильби…» И мать снова покорно начинала свой рассказ о Трильби. Но Жюстен, до того как обнаружил среди книг Бланш томик дю Морье, никогда сам не читал истории Трильби… Однако вновь обретенная на этих страницах Трильби была его старым другом, и он испытывал в отношении нее ту нежность, которую мы испытываем к друзьям детства: хотя вспоминаешь о них не так уж часто, они неотъемлемый кусочек твоей жизни.
Действие происходит примерно в 1850 году. Латинский квартал, гризетки в высоких шляпках… Трое англичан приезжают в Париж изучать живопись. Там они знакомятся с натурщицей Трильби, и это славное, доброе и великолепное создание позирует обнажённой, во всей невинности и простоте души. Только когда на пути ее стала любовь, она ощутила собственную наготу, и в тот же миг рай был для нее потерян. Тот, кого она любила и кто полюбил ее, был один из этой тройки англичан, Литтль Билли, британец, принадлежавший к «аристократии средних классов», как пишет автор, улыбчивый, безропотный и меланхоличный. У него, у этого дю Морье, поистине очаровательная манера воспроизводить английское произношение во французской речи и французское произношение в речи английской, отчего побледнел бы сам мсье Кено! [8] Литтль Билли, например, получается у него Литребили, а слова «я беру», наоборот, звучат «я берроу».
Жюстен Мерлэн размечтался… И впрямь, «Трильби» – вполне готовый сценарий. То, о чем автор повествует так пространно, так подробно, входя во все физические и психологические детали, описывая пейзажи, людей и нравы, вполне позволяло режиссеру уяснить себе сюжет, образы героев, эпоху. Жюстену просто оставалось перенести на экран все эти детали, следуя подробному описанию автора.
Он представлял себе Латинский квартал тех лет, мастерские, художников, труды и празднества… Париж и загородные прогулки… Барбизон, художники в блузах и деревянных сабо, в широкополых соломенных шляпах, в панамах… Вот здесь-то и хотел бы жить Литтль Билли – Литребили! – вместе с Трильби, бок о бок с Милле, Коро, Добиньи… равный среди равных. Ибо если Литтль Билли был пока всего лишь дебютантом, то позже этот скромный и славный малый, такой воспитанный и такой респектабельный, так изящно одетый и такой хорошенький со своими черными кудрями и светлым взором, станет великим среди великих.
Жюстену представился Литтль Билли на пороге огромной мастерской, он вне себя от горя и стыда, что Трильби совершенно обнаженная позирует перед десятком мужчин… Если до этого мгновения они еще не знали, что любят друг друга, то теперь оба поняли это… «Только бы, – думал Жюстен, – только бы не потерять юмора, присущего дю Морье, в тот момент, когда повествование начинает смахивать на „Даму с камелиями“, – когда появляется мать Литтль Билли и священник, его дядя, специально прибывшие из своего английского захолустья в Париж, чтобы познакомиться с девушкой, на которой их сын и племянник собирается жениться».
Но до этого еще далеко… Сначала любовь… Любовь, преображающая Трильби, эту девушку, похожую на «неестественно красивого мальчика»… Жюстен Мерлэн особенно внимательно, с каким-то страстным любопытством перечитал то место, где описывается Трильби, преображенная любовью.
…Она похудела, особенно лицо, так что начали проступать скулы и челюсти, и линия их была до такой степени совершенной (так же как и лоб, подбородок и нос), что вся она как-то поразительно, почти необъяснимо похорошела.
По мере того как уходило лето, она все реже бывала на открытом воздухе, и вскоре веснушки ее пропали (и у нее тоже были веснушки, совсем как у Бланш! «Вот досада-то, прямо не знаешь, куда Вас и поцеловать!» – писал Раймон, а Жюстена даже растрогало это сходство…). И она отпустила волосы и стала собирать их в маленький пучок на затылке, открывая свои прелестные плотно прижатые к черепу ушки… Они сидели как раз там, где им положено, не слишком выдаваясь вперед и достаточно высоко: сам Литтль Билли не сумел бы их расположить лучше. Также и рот ее, по-прежнему слишком большой, приобрел более четкий и более нежный изгиб, и ее крупные английские зубы были столь белы и столь ровны, что даже сами французы охотно прощали их чисто английские размеры. И новый кроткий свет зажегся в ее очах, какого никто никогда не видел в них раньше. Они стали как звезды, две серые неразличимо похожие звезды или, вернее, две планеты, только что отделившиеся от нового солнца, ибо льющийся из них немеркнущий, неяркий свет не был полностью их собственным светом…
Тип красоты Трильби, – читал дальше Жюстен, – гораздо больше ценился бы в наши дни, нежели в пятидесятые годы. Между ее типом и тем, что узаконил Гаварни для Латинского квартала в описываемый нами период времени, был столь странный контраст, что все, кого она пленяла, с удивлением спрашивали себя, как это с ними могло случиться…
Н-да… В эпоху Бригитты Бардо Жюстен покажет публике Венеру Милосскую. Высокого роста, с еле намеченным изгибом талии, с широкой грудной клеткой, с округлыми грудями, не особенно большими, но и не маленькими… Да нет, вовсе не Юнону! Венеру, говорю вам, Венеру. Запястья, щиколотки не слишком тонкие, но руки, ноги редкой красоты… Дю Морье пространно говорит о непогрешимо прекрасных ногах Трильби, просто чудесно о них говорит…
На экране незачем описывать, достаточно ее показать и все. Жюстен Мерлэн будет искать и найдет эту Венеру, он покажет ее, и она будет так прекрасна, что у людей дыхание замрет в груди. Один только Свенгали будет «говорить» о красоте Трильби… Немецкий еврей с итальянской фамилией, гениальный музыкант, этакий «кошкопаук», то нищий, то богач, но при всех обстоятельствах жизни личность страшная. Персонаж грозный, зловещий, сулящий недоброе. Он постоянно встречался на пути Трильби, вставал между нею и солнцем и бросал на нее свою тень… Он тоже заметил пленительную метаморфозу, происходившую с Трильби, и он говорит ей об этом:
…Трильби! Как вы прекрасны! Ваша красота сводит меня с ума! Я Вас обожаю! Вы похудели, и такой вы еще больше мне нравитесь: у вас такой совершенный костяк! Почему Вы не отвечаете на мои письма? Как! Вы их не читаете? Вы бросаете их в огонь? А я-то, я-то… черт возьми! Я совсех забыл, что гризетки из Латинского квартала не умеют ни читать, ни писать; вся их наука заключается в умении плясать канкан с грязными подсвинками, которые именуются мужчинами… Будь они прокляты! Мы, мы научим этих макак-подсвинков танцевать другие танцы, мы, немцы. Мы сочиним для них музыку, под которую им придется поплясать. Бум! Бум! А гризетки Латинского квартала опрокинут «стаканшик белого фина», как говорит ваш макака-подсвинок, ваш грязный verflüchter [9]Мюссе, «укоторого за плечами такое прекрасное будущее». Ба! Что вы можете знать о господине Альфреде де Мюссе? У нас тоже есть поэт, дорогая Трильби. Зовут его Генрих Гейне. Если только он еще жив, живет он в Париже, на маленькой улочке возле Елисейских полей. Он днями не подымается с постели, и у него остался только один зрячий глаз, как у графини Хан-Ханха! ха! Он обожает французских гризеток. Он даже сочетался браком с одной из них. Зовут ее Матильда, и у нее ножки-крошки, susseFusse, совсем как у вас. Вас он тоже обожал бы за красоту Вашего костяка; ему бы нравилось пересчитывать ваши косточки одну за другой, потому что он тоже любит играть, тоже шутник, вроде меня. Ах, какой получится из вас прекрасный скелет! И очень скоро получится, раз вы не желаете улыбаться вашему Свенгали, обезумевшему от страсти. Вы кидаете в огонь его письма, даже не распечатав!