Литтль Билли узнает Трильби… Божественная Свенгали оказалась его Трильби! И вот в нем вновь ожили чувства, молчавшие в течение пяти лет, он просыпается, словно после наркоза, он кричит от боли – это совершенное существо, эта дивная певица Свенгали оказалась Трильби, той Трильби, которая считалась недостойной его, которую у него похитили! Взрыв его вновь обретенной любви должен иметь силу освобожденной энергии атома, надо, чтобы боль, гнев столь скромного, столь благовоспитанного мальчика поражала, как площадная ругань в устах девы, как кощунство в храме… Трильби! Нет человека, достойного мыть ей ноги, ведь она, Свенгали, попирающая своей безупречной стопой все людские предрассудки, законы, науку, точно подушку, которую кладут ей под ногу во время концерта! С одной стороны, Трильби и Литтль Билли – простодушные носители творческих сил, а с другой – Свенгали, «кошко-паук», изгоняющий их из рая. Но он, Свенгали, знает, что власть его над Трильби от начала до конца – искусственная власть, что Трильби – лишь неодушевленный инструмент, послушный его гению, и что она любит Литтль Билли. Свенгали болен, он не может дирижировать оркестром, но он сидит в ложе, напротив сцены, отсюда он будет держать певицу под властью своего взгляда… Вот он, чернобородый, смертельно бледный на фоне алых с золотом занавесей, обрамляющих ложу… он рассматривает публику, он узнает Литтль Билли… Госпожа Свенгали появляется на сцене в золотой тунике, с маленькой короной из бриллиантовых звезд в волосах… Под ногу ей кладут подушку… Свенгали видит из своей ложи, как Литтль Билли глядит на Трильби, и лицо его искажается гримасой безумной ненависти, он щерит зубы, как зверь, и… умирает!… Умирает, словно мстит кому-то! Выпускает из рук свой инструмент – певицу Свенгали, и вот уже на сцене просто Трильби! Славная, незатейливая Трильби, которая не умеет петь и даже не понимает, где она находится… «Пойте, мадам, да пойте же!» – умоляет дирижер… И Трильби начинает петь старую песенку, как когда-то давно в мастерской художника, и поет она до смешного фальшиво… Мучительное зрелище! Театр вопит, смех, шутки, Трильби уводят за кулисы, а под алыми занавесями ложи Свенгали, недвижный труп-мститель, продолжает улыбаться.

Своим фильмом Жюстен пойдет против течения. Старомодный фильм, в опаловых тонах. Вся его сила в любви, только в любви. В те времена умирали от любви, физически умирали. Силою любви жизнь вырывалась из берегов существующих законов и правил, силы любви вызывали потрясения, противоречившие науке и глубоко укоренившимся общественным навыкам. Этот фильм не должен ни страшиться сверхъестественного, ни объяснять его. Немудреная, поверхностная, легкая жизнь, гризетки, консьержки, художники, шутки в мастерских, хорошенький, прекрасно воспитанный мальчик, гениальность наивно и естественно струится из-под его пальцев… Скромность, фиалки… Но вот любовь эта натолкнулась на препятствия и начались катаклизмы, опустошения, как при наводнениях и пожаре. Ну, а Трильби? Обыкновенная мидинетка, которой являлись видения. Боже праведный, как хотелось бы Жюстену Мерлэну сделать этот фильм и умереть от счастья, если он получится. Нет, такой фильм не может быть пустым! Не всякий осмелится показать существование «сверхъестественных» сил в природе. Пророческим, вот каким будет этот пустой фильм… Он будет даже глуповат своей робостью, скромностью, ибо любым предчувствиям далеко до нашей реальности. При известных условиях энергия, носителями которой являемся мы, может вырваться наружу, и некоторые явления… Об этом говорил в своем письме и Дро-Пандер, примерно об этом. Поживем, увидим!

Безумная королева соловьев, прекрасная, святая Трильби, разучившаяся петь, умирает в доме Литтль Билли, за ней ухаживает мать Билли; окруженная своими старыми друзьями, она угасает от непонятного истощения сил. Единственное, что не нравилось Жюстену Мерлэну, – это таинственный портрет Свенгали, который Трильби получает неизвестно от кого… Портрет настолько живой, что умирающая Трильби вновь подпадает под власть Свенгали, и она поет тихим небесным голосом свою лебединую песню. К чему этот портрет? Нет, Жюстен Мерлэн заставит петь Трильби, заставит ее вновь обрести утраченный дар без этой дешевки, без этого портрета… Она пост, она засыпает, Литтль Билли на коленях у ее изголовья,– он зовет: «Трильби! Трильби!», но в ответ она шепчет: «Свенгали… Свенгали… Свенгали…» И вот она умерла, умерла божественная Трильби… Надо ли показывать, как Литтль Билли провожает ее до могилы, показывать его отчаяние оттого, что он потерял ее дважды: ведь губы умирающей прошептали имя Свенгали. Она была его рабой, принадлежала ему. Литтль Билли чахнет, он не может больше рисовать, он сходит с ума… Как будто искусство победило все прочие чувства, и гений Свенгали был сильнее его бренной оболочки, его мрачной души… Все ему прощается, как гению.

Сверхъестественные силы искусства. Поживем, увидим! Ведь уже сейчас полет на Луну стал реальной перспективой, и мир не что иное, как некий «Луна-парк» в безграничном пространстве. «Луна-парк» с каруселями планет, кометным тиром, сталкивающимися звездами, с русскими горами, где так головокружительны взлеты и спуски… Притягательная сила аттракционов! Притягательная сила одного-единственного человеческого существа, более властная, чем все космические силы, вместе взятые, сила, продолжающая существовать после смерти, сила, заселяющая небытие.

Жюстен Мерлэн держал в памяти разрозненные элементы фильма «Трильби», как держит ребенок зажатую в руке монету в пять франков: чего только на нее не сделаешь! Обязан он будет всем этим Бланш, атмосфере ее дома, письмам, ей адресованным… А где они, эти письма?… Корзины на столе не было.

Жюстен поискал на полу, сбоку у стола, под столом, вокруг себя… Где же она? Он вскочил на ноги… Мадам Вавэн убирала на совесть! Он бросился на кухню, возможно, еще не поздно!… Маленький холл, столовая, в темноте он натыкался на мебель. В кухне он зажег свет: рядом с плитой стояла корзина… Он понял все в одно мгновение: и почему в кухне так тепло и почему пуста корзина. В ней не было ни клочка бумаги.

Трясущимися руками Жюстен открыл дверцу плиты: белый пепел, тлеющие кусочки угля – вот и все, что осталось от поленьев и сгоревших в огне бумаг.

– Нет! – закричал Жюстен Мерлэн. – Нет! Не хочу!

Он отступил, рухнул на стул, сияние дыбом встало над его головой; глаза, не отрываясь, глядели в открытую дверцу плиты, где снова ожили, слабо затрепетали язычки пламени, словно свечи на именинном пироге.

– Нет! – повторил он уже тише. – Нет, не хочу!

Все, что он держал между ладонями таким живым, еще не пожелтевшим, не ушедшим в прошлое… все уничтожено, безвозвратно исчезло. Убийство, непреднамеренное убийство, шальная пуля, неважно, что именно. Важно, что налицо смертельный исход, конец всему. Трупы, трупы… Бланш, вся ее жизнь, ее близость, Трильби, фильм… Все поглотил огонь. Маленькие язычки пламени слились, и теперь бушевало пламя, как будто все то, что еще могло гореть там, в плите, само спешило исчезнуть. На плите снова красовался бельевой бак. Мадам Вавэн была рачительная хозяйка и женщина добросовестная: Жюстен велел ей протопить кухню, чтобы уничтожить сырость, вот она и протопила, да еще, воспользовавшись благоприятным случаем, начала стирку. По кухне разливалось ни в чем не повинное тепло, в плите огонь, уже бессильный, умирающий, лениво лизал пепел под дурацким баком для белья. Жюстен все еще сидел на стуле, у него звенело в ушах. Уже ничего не было видно в черном жерле плиты. Он поднялся и, волоча ноги, как больной, прошел через столовую… Звон, звон, звон… Он уже не понимал, что наполняло звоном его голову, уши. Набат, похоронный перезвон, рев сирены…

Только в маленьком холле он заметил в окнах багровое зарево… Жюстен открыл дверь, ведущую в сад: под красным тревожным небом перекликались ужасными голосами колокола, сирены! Пожар! Сирена выла, замирала, снова заводила свой крик, не вой ее не мог заглушить шум, похожий на звон бьющейся посуды, и с каждым ударом колокола шум этот становился все громче… Пожар! По ту сторону стены, по шоссе бежали, кричали люди, неслись машины, мотороллеры… Жюстен бросился к калитке, вышел на дорогу…