Он заявил, что нанесет визит Корбалю и лично удостоверится в настроениях этого бывшего виконта.

Затем он продолжил чтение своего списка, завершавшегося перечислением многочисленных имен священников, которые отказались присягнуть конституции, либо, присягнув, отказались ввести конституционную форму богослужения или пренебрегали ей или же, исполняя все предписания республиканского правительства, подозревались в неискренности, поскольку продолжали упорно соблюдать безбрачие. И когда Дусье рискнул высказать предположение, что последний довод слишком зыбок, чтобы служить основанием для подозрений, Шовиньер, отвечая ему, совершил очередной экскурс в свою псевдофилософию:

— Безбрачие является оскорблением природы, — заявил гражданин полномочный представитель, — а тот, кто оскорбляет природу, оскорбляет республиканство, основанное на ее законах.

После чего, воодушевившись своими собственными сентенциями, он вновь набросился с угрозами и бранью на членов революционного комитета, обвиняя их в забвении интересов нации и своего благородного долга, состоявшего, по его словам, в том, чтобы вырвать из священной почвы республиканской Франции последнее семя энсивизма, которое забирало соки, необходимые для питания древа свободы, посаженного рукой Разума и удобренного кровью патриотов. Завершая свою проповедь, он выразил надежду, что ему не придется сообщать властям в Париж о благодушно-реакционных настроениях, царивших среди членов революционного комитета в Пуссино, и, таким образом вновь обретя под ногами потерянную было почву, он театрально удалился при гробовом молчании собравшихся.

Шовиньер вскоре убедился, что сомнения, высказанные комитетом насчет Корбиньи де Корбаля, появились не на пустом месте. Он действительно пользовался всеобщей любовью и уважением горожан, и это почему-то раздражало Шовиньера, усматривавшего в подобном проявлении чувств к бывшему аристократу еще одно свидетельство благодушия, в котором все еще пребывал этот маленький городок в департаменте Ньевр. Всю свою жизнь Шовиньер ненавидел благодушие. Не находя, как и всякий интеллигентный человек, удовлетворения в самом себе, он терпеть не мог проявлений малейших признаков благодушия в других и всегда старался безжалостно уничтожать их. Он решил поступать так же и в Пуссино, а чтобы произвести большее впечатление на его жителей, выбрать для этого самую колоритную местную фигуру, именно, бывшего виконта де Корбаля. Если понятие «лояльность» было настолько широким, что позволяло Корбалю не беспокоиться за свое будущее, значит, ему, Шовиньеру, необходимо сузить это понятие настолько, чтобы Корбаль оказался за его рамками. Но, поскольку Шовиньер не собирался провоцировать контрреволюционный мятеж, он решил действовать осторожно и осмотрительно и начать с визита к самому Корбалю.

Шато-де-Корбаль, несколько обветшавшее серое строение с круглыми башенками по краям, приютилось на холме среди виноградников за чертой города. Внутри дом выглядел столь же скромно, как и снаружи: выцветшая отделка напоминала о том, что ее следовало бы давно обновить, а большинство предметов убогой обстановки не заслуживали даже косметического ремонта. Шовиньера проводили в просторную кухню с каменным полом, стенами и потолком, где Корбаль сидел за столом со своими домочадцами, как он их называл: пожилым слугой Фужеро, его женой и двумя дюжими сыновьями и пухленькой пригожей молодой особой с благозвучным именем Филомена, которая вела домашнее хозяйство. Самому Корбалю было за тридцать, одевался он по-крестьянски скромно, однако умение держаться просто, но с внутренним достоинством свидетельствовало о его благородном происхождении, а его речь, высокий лоб, грустные и задумчивые глаза, проникавшие, казалось, в самую сущность вещей, на которые они обращались, заставляли предположить в нем поэта и эрудита.

Родившись в семье обедневшего дворянина, он безропотно нес выпавший на его долю крест, не тратя времени на бесполезные сетования. Он ни разу не был при дворе и не состоял ни на какой королевской службе; с юных дней он посвятил себя обработке трех-четырех сотен акров принадлежавшей ему земли, помогая своим работникам сеять, жать, давить вино и масло и молотить зерно, как обычный арендатор.

Когда осенью 1792 года к нему явилась группа дворян, собиравшихся оказать поддержку агонизирующему феодализму, и призвала его исполнить свой долг и выступить на защиту короля, месье Корбиньи де Корбаль выразил свое политическое кредо так:

— Никто, кроме вас, господа, не угрожает королю. Сопротивляясь справедливым требованиям нации, вы обрекаете себя на уничтожение, а солидаризуясь с королевским троном, вы утащите его вместе с собой в пропасть.

Эти слова стали известны жителям Пуссино и его окрестностей и снискали Корбалю еще большую любовь и уважение, хотя люди его класса впоследствии укоряли виконта — впрочем, едва ли справедливо — в том, что он был одним из тех, кто и пальцем не пошевельнул, чтобы помешать падению монархии.

Роста чуть выше среднего, он был хорошо сложен и держался с такой изысканной учтивостью, что Шовиньер, к своему изумлению, почувствовал некоторое расположение к этому бывшему аристократу.

— Вы застали меня врасплох, гражданин, — извинился Корбаль, поднимаясь из-за стола ему навстречу. — Надеюсь, вы не заподозрите меня в бесцеремонности, если я скажу, что совершенно не готов принимать у себя полномочного представителя правительства.

— Я представляю правительство, которое обходится без церемоний, — ответил Шовиньер, однако на этот раз без свойственной ему надменности.

— Ни одно правительство не в силах обойтись без них, — с обезоруживающей улыбкой отозвался Корбаль. — Правительство существует для того, чтобы управлять, а потому оно должно внушать к себе уважение, одним из естественных проявлений которого является церемониал. Люди не унижают себя, проявляя почтение там, где оно необходимо, напротив, это возвышает их.

Брови Шовиньера сами собой поползли вверх. Неужели этот бывший аристократ тоже позволял себе упражняться в двусмысленном юморе, которым любил щегольнуть гражданин полномочный представитель?

— А вы философ! — заметил он, едва заметно усмехнувшись.

— Это слишком громкое слово для меня, гражданин. Мне приходилось много читать, но лишь для того, чтобы скрасить свое одиночество, в котором мне пришлось жить слишком долго. Но что же вы стоите? Прошу вас, присоединяйтесь к нам, — подвинул он кресло Шовиньеру. — У нас здесь все по-республикански просто.

— Так и должно быть, — отозвался Шовиньер, всей душой ненавидевший республиканскую простоту и ежедневно возносивший хвалу Богу за революцию, которая позволила ему пользоваться всеми благами цивилизации. Он сел к столу, и Филомена положила перед ним по куску хлеба и ветчины, а Корбаль сам налил ему стакан превосходного домашнего вина. Что ж, по крайней мере, стол здесь держали совсем не республиканский, подумал Шовиньер.

— Я польщен, гражданин полномочный представитель, визитом столь выдающегося члена Конвента, — тем временем продолжал Корбаль.

У Шовиньера вновь мелькнуло подозрение, что над ним издеваются. Бросив на бывшего виконта пристальный взгляд, он спросил:

— А вас не интересует его причина?

Корбаль непринужденно улыбнулся.

— Вы мой гость, гражданин. Зачем терзать вас ненужными расспросами? В свое время вы сами скажете, чем я могу быть вам полезен.

— Вашему терпению можно позавидовать, — заметил Шовиньер и переключился на хлеб с ветчиной.

После этого Корбаль и его нежданный гость продолжали обмениваться редкими фразами, прочие же слушали их в напряженном молчании. Наконец, покончив с едой, Шовиньер фамильярно развалился в кресле в своей излюбленной позе: затянутая в оленью кожу нога перекинута через ручку кресла, а рука засунута под трехцветный пояс.

— У вас здесь уютно, гражданин Корбаль, — сказал он. — Я удивляюсь, почему вы до сих пор не привели сюда хозяйку.