— Я не отрицаю его необходимости. Но, если обойтись без него нельзя, почему не ограничиться чисто политическим договором, вроде тех, что связывают вас с Перуджей и Камерино? Зачем жертвовать мною?

— Ответ несложно найти, заглянув на страницы истории. Подобные договоры быстро заключаются, но и рвутся с той же лёгкостью, если противоположная сторона предлагает более выгодные условия. Но, сцементированная браком, связь эта, оставаясь политической, становится и кровной. Говоря же об Урбино и Баббьяно, следует принять во внимание, что у меня нет наследника. И может статься, что твой сын, Валентина, ещё крепче свяжет наши герцогства. А со временем оба они объединятся под его началом и станут такой силой, с которой в Италии придётся считаться кому бы то ни было. А теперь оставь меня, дитя. Как ты видишь сама, я страдаю и в те минуты, когда болезнь, этот злобный тиран, цепко держит меня в своих когтях, предпочитаю оставаться один.

В наступившей паузе Гвидобальдо пытался встретить её взгляд, но Валентина упорно смотрела в пол. Она нахмурилась, пальцы сжались в кулаки, губы закаменели. Жалость к страдающему от подагры дяде боролась в ней с жалостью к самой себе. Наконец, Валентина вскинула головку, жестом своим давая понять, что смирения от неё не дождаться.

— Я сожалею, что приходится докучать вашей светлости в такой час, но умоляю простить меня. Должно быть, всё сказанное вами справедливо и планы ваши — самые благородные. И для их осуществления вырешили пожертвовать вашей плотью и кровью, то есть мной, вашей племянницей. Но я не хочу принимать в них никакого участия. Возможно, мне не хватает величия души, а может, я недостойна высокого положения, на которое обречена с рождения, безо всякой на то вины. Поэтому, мой господин, — в голосе её звучала непреклонная решимость, — я не выйду замуж за герцога Баббьяно, не выйду, даже если этот брак сцементировал бы союз сотни герцогств.

— Валентина! — воскликнул Гвидобальдо. — Не забывай, что ты моя племянница.

— Похоже, вы первым забыли об этом.

— Эти женские причуды… — он не договорил, потому что девушка прервала его.

— Возможно, они напомнят вам, что я — женщина, а вспомнив об этом, вы, скорее всего, поймёте, что нет ничего более естественного для женщины, как отказаться выходить замуж из… из политических мотивов.

— Отправляйся к себе! — скомандовал Гвидобальдо, не на шутку рассерженный. — И, раз мои слова тут бессильны, на коленях проси Господа нашего помочь тебе осознать собственный долг.

— О, скорее бы герцогиня возвращалась из Мантуи, — вздохнула Валентина. — Добрая монна Элизабетта, возможно, выжмет из вас хоть каплю жалости.

— Монна Элизабетта достаточно благоразумна и лишь постаралась бы убедить вас в необходимости этого союза. Дитя, воинственность тебе не к лицу, не надо упорствовать в неповиновении. Мы устроим такую пышную свадьбу, какой ещё не знала Италия. Все принцессы позеленеют от зависти. Приданое тебе определено в пятьдесят тысяч дукатов, и обвенчает вас кардинал Джулиано делла Ровере[13]. Я уже послал гонца в Феррару, чтобы несравненный Аникино изготовил для вас экипаж. Из Венеции привезут…

— Разве вы не поняли, что под венец я не пойду? — побледнев, как мел, но твёрдым голосом прервала его Валентина.

Гвидобальдо встал, тяжело опёрся на трость с золотым набалдашником и, хмуря брови, смотрел на племянницу.

— О твоей свадьбе с Джан-Марией уже объявлено, — говорил он, словно судья, выносящий окончательный, не подлежащий обжалованию приговор. — Я дал слово герцогу, что вы поженитесь, как только он вернётся в Урбино. А теперь иди. Такие скандалы крайне утомительны для больного человека да и не свойственны нашей семье.

— Но, ваша светлость… — в голосе Валентины зазвучала мольба.

— Уходи! — взревел Гвидобальдо, топнув ногой, а затем, опасаясь столкнуться с прямым неповиновением, повернулся и вышел первым.

Валентина постояла, тяжело вздыхая, потом смахнула злую слезу и последовала за дядей. Она прошла длинной галереей, сверкающей новыми фресками Мантеньи, миновала анфиладу комнат — ту, где несколько часов назад посмел прикоснуться к ней Джан-Мария, — оказалась на террасе, с которой открывался прекрасный вид на райские сады дворца. Села на скамью белого мрамора у фонтана, на которую одна из её дам набросила алое бархатное покрывало.

Тёплый воздух наполняли ароматы садовых цветов. Но мерное журчание воды в фонтане не успокоило её. Глаза её вскоре устали от сверкающих в солнечных лучах, словно бриллианты, капелек, и она перевела взор на мраморную балюстраду, по которой разгуливал преисполненный достоинства павлин, а затем на цветущий сад, окаймлённый строем кипарисов.

Тишина и покой, нарушаемые лишь журчанием воды да редкими криками павлина, царили вокруг, и лишь в душе Валентины продолжала свирепствовать буря. Вдруг новый звук донёсся до её ушей: поскрипывание гравия дорожки под мягкими шагами. Она повернулась. К террасе приближался улыбающийся и, как обычно, роскошно одетый Гонзага.

— Мадонна, вы одна? — в голосе его слышалось удивление, пальцы легонько перебирали струны лютни, с которой он не расставался.

— Как видите, — ответила она тоном человека, занятого своими мыслями.

Взгляд её вновь вернулся к кипарисам, а про Гонзагу она словно забыла, думая о своём.

Но придворного не смутило такое пренебрежение. Он подошёл к скамье, облокотился на спинку, чуть наклонился над Валентиной.

— Вы печальны, мадонна, — ласково проворковал он.

— Да что вам до моих мыслей?

— Похоже, они грустны, мадонна, и я был бы плохим другом, если б не попытался отвлечь вас от них.

— Правда, Гонзага? — не поворачиваясь к нему, спросила Валентина. — Вы — мой друг?

Он склонился ещё ниже.

— Ваш друг? Больше, чем друг, мадонна. Считайте меня вашим рабом.

Теперь она посмотрела на него и в выражении лица отметила ту же страстность, что звучала в голосе. Отодвинулась, и он уже подумал, что его ждёт суровый выговор за проявленную дерзость. Но Валентина указала на скамью рядом с собой.

— Присядьте, Гонзага.

Он повиновался, ещё не веря свалившемуся на него счастью, фортуне, вдруг улыбнувшейся ему, опустился на скамью, засмеялся — возможно, чтобы скрыть робость, — скинул украшенную драгоценной пряжкой шляпу, положил ногу на ногу, поставил лютню на колено, и пальцы его вновь прошлись по струнам.

— Я написал новую песню, — объявил он с явно наигранной весёлостью. — В подражание бессмертному Никколо Корреджо[14], сочинённую в честь той, чью красоту невозможно описать словами.

— Однако вы поёте о ней?

— Песня моя лишь признание в бессилии человеческого языка.

Сочным баритоном он пропел несколько слов, но Валентина остановила его, коснувшись руки.

— Не сейчас, Гонзага. Я не в настроении и не смогу по достоинству оценить вашу песню, не сомневаюсь, очень хорошую.

Тень разочарования и уязвлённого тщеславия проскользнула по его лицу. Обычно женщины жадно вслушивались в слагаемые им песни, наслаждаясь как изяществом слов, так и сладкозвучностью голоса.

— О, ну что вы так насупились, — Валентина даже улыбнулась. — Сегодня мне не до песен, но всё ещё переменится. Простите меня, милый Гонзага, — перед нежностью её голоска, разумеется, не мог устоять ни один мужчина.

А потом вздох сорвался с её губ, Валентина всхлипнула, сжала пальцами руку Гонзаги.

— Друг мой, у меня разрывается сердце. Лучше бы вы оставили меня в монастыре святой Софьи.

Гонзага, взгляд которого лучился состраданием, повернулся к ней и спросил, кто же обидел её.

— Меня заставляют выйти замуж за этого человека из Баббьяно. Я сказала Гвидобальдо, что не пойду за герцога. Но с тем же успехом я могла утверждать, что никогда не умру. От меня отмахнулись, как от назойливой мухи.

Гонзага глубоко вздохнул, изображая сочувствие, но промолчал. В горе этом помочь он не мог, его вмешательство ничего бы не изменило. Валентина резко отвернулась от него.