– Что с тобой происходит? – спросила она с напором, догадываясь, что Мартин чем-то глубоко задет. И это ее раздражало – как она не раз ему повторяла, у него на нее нет никаких прав, она ему ничего не обещает и посему не обязана давать какие-либо объяснения. Особенно теперь, когда они решили расстаться.

Мартин отрицательно покачал головой, но глаза его налились слезами.

– Говори же, что с тобой, – сказала она, тряся его руки. И минуту выждала, глядя ему в глаза.

– Я только одно хочу узнать, Алехандра, я хочу узнать, кто такой Фернандо.

Она побледнела, в глазах сверкнули молнии.

– Фернандо? – переспросила она. – Откуда ты взял это имя?

– Ты назвала его в ту ночь, у тебя в комнате, когда рассказывала историю своей семьи.

– И какое значение это имеет для тебя?

– Это для меня важнее, чем ты думаешь.

– Почему?

– Потому что мне показалось, ты пожалела, что назвала это имя. Разве не так?

– Допустим, что так. Но какое право ты имеешь задавать мне вопросы?

– Никакого, я знаю. И все же я заклинаю самым дорогим для тебя, скажи, кто он, Фернандо. Это твой брат?

– У меня нет ни братьев, ни сестер.

– Тогда, значит, двоюродный брат.

– Почему он должен быть двоюродным братом?

– Ты сказала, что из всей вашей семьи только ты и Фернандо не были унитариями. Вот я и думаю, что если он не родной брат, то, может быть, кузен. Разве не так? Он не кузен тебе?

Алехандра наконец выпустила руки Мартина, которые до сих пор крепко сжимала; теперь она сидела молча и явно была подавлена.

Закурив сигарету, помедлив, она сказала:

– Слушай, Мартин, если хочешь, чтобы у меня осталось о тебе дружеское воспоминание, не задавай мне вопросов.

– Я задаю тебе один-единственный вопрос.

– Но почему?

– Потому что для меня это очень важно.

– Почему важно?

– Потому что я пришел к выводу, что ты этого человека любишь.

Алехандра снова посуровела, и в глазах ее вспыхнули искры, как бывало в худшие ее минуты.

– И какие у тебя основания?

– Интуиция.

– Так вот, ты ошибаешься. Я не выношу Фернандо.

– Ну, может быть, я не так выразился. Я хотел сказать, что тебя к нему влечет, что ты влюблена в него. Возможно, ты его не выносишь, но ты в него влюблена.

Последние слова он произнес еле слышно.

Алехандра опять схватила его запястья своими твердыми, сильными пальцами («Как у него! – со страшной болью подумал Мартин. – Как у него!») и, встряхивая его руки, злобно, ненавидяще сказала:

– Ты за мной шпионил!

– Да! – вскричал он. – Я пошел за тобой, и в баре на улице Реконкиста я видел тебя с мужчиной, который на тебя похож и в которого ты влюблена!

– Откуда ты знаешь, что это Фернандо?

– Потому что он похож на тебя… и ты говорила, что Фернандо из вашей семьи, и мне показалось, что между тобой и Фернандо есть какая-то тайна, вы как будто отделены от всех, стоите особо, и ты пожалела тогда, что назвала его имя, и еще я видел, как ты взяла его руку.

Алехандра трясла его, точно хотела побить, а он не противился, поддаваясь, как тряпичная кукла. И вдруг она его отпустила и с неистовством провела обеими руками по своему лицу, словно желая его расцарапать, да еще стала сухо, на свой лад, всхлипывать. И он услышал, как из-под ее ладоней раздался крик:

– Дурак! Дурак! Этот человек – мой отец!

И она опрометью выбежала из зала.

Мартин так и окаменел, не зная, что делать, что сказать.

Страшные слова Алехандры были как мощный удар литавр, возвещавший наступление тьмы, и Мартин будто погрузился в беспробудный жуткий сон, сон гнетущий, как на дне океана, под толщей жидкого свинца. Много дней бродил он наудачу по улицам Буэнос-Айреса, и его не покидала мысль, что тот удивительный человек явился из неизвестности и теперь вернулся обратно в неизвестность же. «Очаг, – вдруг говорил он себе, – очаг». Несвязные, с виду бессмысленные слова, но они, вероятно, были навеяны мыслью о человеке, который средь бури, когда во мраке сверкают молнии и грохочет гром, ищет убежища в теплой, родной, ласковой пещере. Очаг, огонь, светлый ласковый приют. Вот причина (говаривал Бруно), почему одиночество на чужбине куда тягостнее, ибо отечество – это также очаг, это огонь и детство, это материнское лоно; а жить на чужбине столь же грустно, как обитать в безымянной, безликой гостинице – без воспоминаний, без привычных деревьев, без детства, без призраков; ибо отечество – это детство, даже, пожалуй, лучше бы его называть «материнство», ибо оно охраняет и греет в минуты одиночества и холода. Но у него, у Мартина, разве была когда-нибудь мать? Да и отечество казалось таким негостеприимным, суровым, ненадежным. Ибо (это тоже говорил Бруно, но теперь Мартин не столько вспоминал, сколько физически ощущал его мысль, точно во время яростной бури очутился под открытым небом) беда наша в том, что мы не успели завершить создание своей нации, когда мир, породивший ее, уже начал трещать по швам, а затем разваливаться, так что здесь, у нас, нет даже того подобия вечности, каким являются тысячелетние камни в Европе, или в Мексике, или в Куско. Ибо мы здесь (говорил он) – не Европа и не Америка, но раздробленная страна, нестабильная, трагическая, мятежная зона разлома и распада. Потому здесь все еще более преходяще и непрочно, нет ничего надежного, чтобы ухватиться, и человек кажется здесь более смертным, его существование – более бренным. А у него-то (у Мартина), который жаждет чего-то прочного, абсолютно надежного, чтобы уцепиться в разгар катастрофы, и теплой пещеры, куда можно было бы укрыться, нет ни дома, ни отечества. Или, что еще хуже, у него есть очаг, сооруженный на дерьме и отчаянии, и есть неустойчивое, загадочное отечество. Потому-то он и чувствовал, что он одинок, одинок, одинок – то было единственное слово, которое он отчетливо ощущал и мыслил, и оно, несомненно, все объясняло. И как потерпевший кораблекрушение в ночи, он тогда кинулся к Алехандре. Но то было все равно что искать приюта в пещере, из глубины которой внезапно выскочили свирепые, ненасытные хищники.

И в один из этих бессмысленных дней его вдруг подхватила бегущая куда-то толпа, меж тем как в небе рычали реактивные самолеты, и народ кричал «Пласа-де-Майо!», и бешено мчались грузовики, битком набитые рабочим людом, – кругом стоял невнятный гул голосов, и в жутком бреющем полете проносились над небоскребами самолеты. Потом забухали бомбы, застрекотали пулеметы, загрохотали зенитки. А народ все бежал, силой врывался в здания, но, как только самолеты удалялись, выкатывался на улицы, одержимый любопытством, возбужденно перекликаясь, пока снова не появлялись самолеты, и тогда снова все устремлялись в дома. Были и такие, что лишь прислонялись к стенам (будто шел обыкновенный дождь) и смотрели вверх с растерянностью или любопытством, указывая вытянутыми руками в разные стороны.

А потом настала ночь. И на всполошенный, раздираемый слухами город полил тихий дождь.