Частенько ошибается, падает - ну что же, набивает шишки, гордится шрамами.

Нет, нет, я вовсе не хочу заменить излишек опеки полным ее отсутствием.

Я только хочу отметить, что годовалый ребенок в деревне уже живет, тогда как у нас зрелый юноша еще только входит в жизнь. Помилуйте, да когда же он жить-то начнет?

43.

Бронек хочет открыть дверь. Подвигает стул. Устал, отдыхает, но о помощи не просит. Стул тяжелый, малыш прямо замучился с ним. Тащит его поочередно то за одну, то за другую ножку. Работа идет медленно, но что-то получается. Вот уже стул близко от двери, ему кажется, что он достанет, влезает на стул, стоит. Чуть придерживаю его за платье. Закачался, испугался, слезает. Подвигает стул к самым дверям, но сбоку от щеколды. Вторая неудачная попытка. Ни тени нетерпения. Снова работает, только паузы для отдыха немного удлинились. В третий раз влезает на стул: ногу вверх, хватается рукой и опирается согнутым коленом, повисает, ищет равновесие, новое усилие, рукой хватается за край, лежит на животе, пауза, бросок телом вперед, становится на колени, выпутывает ноги из

платья, стоит. Как жалки эти лилипуты в стране великанов! Голова вечно задрана кверху, чтоб хоть что-нибудь увидеть. Окно где-то высоко, как в тюрьме. Чтобы сесть на стул, надо быть акробатом. Усилие всех мускулов и всего ума. чтобы наконец дотянуться до щеколды.

Двери открыты-глубоко вздыхает. Этот глубокий вздох облегчения мы наблюдаем уже у самых маленьких детей после каждого усилия воли, длительного напряжения внимания. Когда мы заканчиваем интересную сказку, ребенок вздыхает точно так же.

Я очень хочу, чтобы вы поняли это.

Этот глубокий одинокий вздох доказывает, что до сих пор дыхание было замедленно, поверхностно, недостаточно, ребенок затаив дыхание смотрит, ждет, следит, напрягается, вплоть до того момента, когда начинается нехватка кислорода, отравление тканей. Организм тут же приводит в состояние тревоги дыхательные центры, следует глубокий вздох, возвращающий равновесие.

Если вы умеете диагностировать радость ребенка, интенсивность его радости, то вы должны были заметить, что величайшей радостью становится счастье преодоленной трудности, достижения цели, открытой тайны, радость победы и счастье самостоятельности, овладения, обладания.

- Где мама? Мамы нет. А ну поищи.

Нашел! Почему он так хохочет?

- Вот погоди, мама тебя догонит. Ой, не может поймать.

До чего же он счастлив!

Почему он хочет ползать, ходить, вырывается из рук? Обычная сцена: он семенит, удаляется от няньки, видит, что нянька бежит за ним, убегает, утрачивает чувство опасности, бежит вперед сам не зная куда, в экстазе свободы - и, подхваченный кем-нибудь, вырывается, колотит ногами, верещит.

Вы скажете: избыток энергии, но это физиологическая сторона, я же ищу психофизиологическую.

Я спрашиваю: почему он хочет сам держать стакан, когда пьет, и чтобы мать даже пальцем к нему не прикасалась, почему, даже не желая есть, все же ест, если разрешить ему самому держать ложку? Почему с радостью гасит спички, тащит отцовские тапочки, несет бабушке скамеечку под ноги? Что это, подражание? Нет, нечто гораздо более ценное и значительное.

- Я сам!-кричит он тысячу раз, жестом, взглядом, улыбкой, умоляя, сердясь, плача.

44,

-- А ты умеешь сам открывать дверь?- спросил я пациента, мать которого предупредила меня, что он боится врачей.

- Даже в уборной могу,-ответил он быстро.

Я рассмеялся. Мальчик смутился, но еще больше смутился я. Я вырвал у него признание в тайной победе и высмеял.

Нетрудно догадаться, что было время, когда все двери уже были открыты для него, а дверь уборной все еще не поддавалась, она стала для него

особенно притягательной. Он был похож в этом на молодого хирурга, который мечтает о трудной операции.

Он никому не признавался в этом, он ведь знает то, что составляет его внутренний мир, не найдет отклика среди окружающих.

Может, его не однажды ругали или отталкивали подозрительным вопросом:

Что ты там крутишься, что ты там вечно колдуешь? Не трогай, испортишь. Сейчас же иди в комнату.

И поэтому он работал украдкой, втайне и вот наконец открыл.

Обращали ли вы внимание, как часто, когда раздается звонок, вы слышите просьбу:

Я открою!

Во-первых, с замком входной двери справиться трудно, во-вторых, как приятно чувствовать, что там, за дверью, стоит взрослый, который сам дверь открыть не в силах и ждет, пока он - младший - - ему поможет.

Такие маленькие победы-праздник для ребенка, которому уже снятся

дальние страны, который в мечтах воображает себя Робинзоном на необитаемом острове, а в действительности счастлив, когда ему разрешают выглянуть в окно.

- Ты умеешь сам залезать на стул?

- Умеешь скакать на одной ножке?

- Можешь левой рукой поймать мяч?

И ребенок забывает, что не знает меня. Он забывает, что я буду осматривать ему горло. Он забывает, что выпишу ему лекарство.

Я пробудил в нем то, что выше чувства неловкости, страха, неприязни, и он радостно отвечает:

- Могу, умею.

Видели ли вы, как младенец долго, терпеливо, с неподвижным лицом, сжатыми губами и вниманием в глазах снимает и надевает чулки и туфельку? Это-не игра, не бессмысленное времяпрепровождение.

Это-работа.

Какую пищу дадите вы его воле, когда ему три года? Пять? Десять лет?

45.

Я!

Когда новорожденный царапает

себя ноготком, когда младенец, сидя, тащит в рот ногу, падает и сердито ищет рядом виноватого, когда тянет себя за волосы, кривится от боли, но повторяет попытку, когда, стукнув себя ложкой по голове, смотрит вверх, что там такое, чего он не видит, но чувствует,-он еще не знает себя.

Когда он изучает движения своих рук, когда, обсасывая кулачок, внимательно разглядывает его, когда во время кормления вдруг перестает сосать и начинает сравнивать свою ногу с материнской грудью, когда, ползая, останавливается и смотрит вниз, отыскивая нечто, что поднимает его вверх не так, как материнские руки, когда сравнивает свою правую ногу в чулке с левой, без чулка,-он жаждет познать и понять.

Когда в ванне он изучает воду, отыскивая среди множества неодушевленных капель себя, капельку одушевленную,-он ощущает великую правду, которая заключена в коротеньком слове: я.

Только футуристическая картина может открыть нам, каким видит себя ребенок: пальцы, кулаки, ноги-едва намечены, может, обозначен и живот, может, даже голова, но все это скорее угадывается по контурам, как на карте окрестностей полюса.

Работа еще не закончена, он еще поворачивается и нагибается, чтобы разглядеть, что там прячется сзади, изучает себя перед зеркалом и на фотографии, обнаруживает то впадину пупка, то выпуклости своих родимых пятен, а на очереди-новая работа: отыскать себя среди других. Мама, отец, пан, пани, одни появляются часто, другие редко, множество таинственных фигур, предназначение которых загадочно, а действия-сомнительны.

Едва только он установил, что мать существует для выполнения его желаний или, напротив, стоит на пути их осуществления, отец приносит деньги, а тетя-конфеты, как уже в собственных мыслях, где-то в себе самом, открывает новый, еще более удивительный, незримый мир.

Затем предстоит еще найти себя - в обществе, себя-в человечестве, себя-во вселенной.

Вот уже и волосы поседели, а работе конца-краю нет.

46, Мое.

Где источник этой мысли-чувства? Не сросся ли он с понятием "я"? Может, протестуя против пеленания рук, младенец борется за них как за "мои", а не как за часть своего "я"? Отбирая у него ложку, которой он бьет по столу, ты лишаешь его не собственности, а свойства, с помощью которого рука разряжает свою энергию, самовыражается новым способом, посредством звука.

Эта рука-не совсем его рука, скорее послушный дух Аладина,-держит бисквит, обретая тем самым новую ценную собственность, и ребенок защищает ее.