Повторяю: хорошее самочувствие облегчает ему объективные исследования, все неприятные ощущения, исходящие из глубины его организма, то есть в первую очередь боль, затуманивают ясность сознания. Чтобы убедиться в этом, нужно приглядеться к нему в здравии, недомогании и болезни.

Испытывая боль, новорожденный .не только кричит, но и слышит крик, чувствует его в горле, ощущает сквозь смеженные ресницы в неясных зыбких очертаниях. Все это сильно, враждебно, страшно, непонятно. Ему надо как следует запомнить эти мгновения, бояться их, и, не зная еще себя, он связывает их со случайными образами. Здесь, вероятно, коренится множество необъяснимых симпатий, антипатий, страхов и странностей новорожденного.

Исследование развития интеллекта новорожденного-дело невероятно

трудное, потому что он то и дело познает и снова забывает, в этом развитии множество периодов достижений, затишья и регресса. И вероятно, неустойчивость его самочувствия играет в этом важную, может, даже определяющую роль.

Новорожденный изучает свои руки. Вытягивает их, водит ими вправо и влево, удаляет от глаз, приближает к глазам, растопыривает пальцы, стискивает кулачки, разговаривает с ними и ждет ответа, правой рукой хватает левую и тянет ее, берет погремушку и смотрит на странно изменившиеся очертания руки, перекладывает ее из одной руки в другую, изучает губами, тотчас же вынимает и снова смотрит- медленно, внимательно. Бросает погремушку, тянет за пуговицу одеяла, вникает в причину ее сопротивления. Он не забавляется, раскройте же, черт подери, глаза, и вы заметите в нем усилие воли-он хочет понять. Это ученый в лаборатории, который вглядывается в чрезвычайно важную задачу, пока что не поддающуюся его разумению.

Новорожденный навязывает свою Юлю в крике. Позднее он начнет делать это мимикой лица и рук, наконец-речью.

32. Раннее утро, часов, скажем, пять.

Он проснулся, улыбается, лопочет, водит руками, садится, встает. А мать хочет поспать еще.

Конфликт двух желаний, двух потребностей, двух столкнувшихся эгоизмов-третий этап одного процесса:

мать страдает, а ребенок входит в жизнь, матери надо отдохнуть после родов--ребенок хочет есть, мать хочет спать-ребенок жаждет бодрствовать. Этих минут будет еще очень-очень много. Это не забава, а работа, имей же мужество признаться себе в собственных чувствах и, отдавая его в руки платной няньки, признайся себе:

"не хочу", даже если врач сказал тебе, что ты не можешь, он всегда ведь скажет то, что тебе выгодно и удобно.

Может случиться и так: мать отдает ребенку свой сон, но взамен

требует платы-ласкает, целует, прижимает к себе теплое, розовое, шелковистое тельце. Имей в виду: это сомнительный акт экзальтированной чувственности, скрытый и маскируемый любовью материнского тела-не сердца. И если ребенок будет охотно обниматься, прижиматься к тебе, разрумянившись от сотни поцелуев, с блестящими от радости глазами, знай, что твой эротизм нашел в нем отклик. Так что же, отказаться от поцелуев? Я не могу этого требовать, признавая поцелуй в разумных дозах существенным воспитательным фактором. Поцелуй успокаивает боль, смягчает резкие слова напоминания, пробуждает раскаяние, награждает за усилие, он символ любви, как крест-символ веры, и действует так же. Повторяю:

он есть символ, а не "должен быть" им. А впрочем, если эта странная жажда прижимать ребенка к себе, тискать его, гладить, вбирать в себя не кажется тебе сомнительной, поступай как знаешь. Я ничего не запрещаю, ничего не приказываю.

33.

Когда я смотрю, как грудной ребенок открывает и закрывает коробочку, кладет и вынимает камушек, трясет ею и слушает; как годовалый на неверных ногах толкает стул, пригибаясь под его тяжестью; как двухлетний, которому говорят, что корова-это "му-у", добавляет: "Ада-му-у", а Ада-имя собаки,-он делает закономернейшие ошибки, которые нужно записывать и публиковать;

когда в имуществе школьника я обнаруживаю гвозди, шнурки, лоскутки, стеклышки, которые могут "пригодиться" для сотни дел; когда он соревнуется с друзьями, кто дальше прыгнет. возится в своем уголке, мастерит что-то, организует общую игру; спрашивает: "А когда я думаю о дереве, у меня что, в голове малюсенькое деревне?";

дает нищему не два гроша, ради хорошей отметки, а все свое богатство двадцать шесть, потому что он такой старый и бедный и скоро умрет:

когда подросток слюнит чуб, чтоб не топорщился, потому что должна

прийти подружка сестры; когда девочка пишет мне в письме, что мир-подлый, а люди-звери, не объясняв почему; когда юноша гордо изрекает свою крамольную, а по существу такую банальную, давно прокисшую мысль, я мысленно целую этих детей, с нежностью вопрошая их: кто вы, чудесная тайна, что вы несете? чем могу я вам помочь? Тянусь к ним всем своим существом, как астроном тянется к далекой звезде, которая была, есть и будет. В этом тяготении экстаз ученого смягчен смиренной молитвой, но не откроется его волшебство тому, кто в поисках свободы потерял в житейской суете Бога.

34.

Ребенок еще не говорит. Когда же он заговорит? Действительно, речь-показатель развития ребенка, но не единственный и не самый главный. Нетерпеливое ожидание первой фразы-доказательство незрелости родителей как воспитателей.

Когда новорожденный в ванночке вздрагивает и машет руками, теряя

равновесие, он говорит: "Боюсь",- и необыкновенно интересно это движение страха у существа, столь далекого от понимания опасности. Когда ты даешь ему грудь, а он не берет, он говорит: "Не хочу". Вот он протягивает руку к приглянувшемуся предмету:

"Дай". Губками, искривленными в плаче, защитным движением руки он говорит незнакомому: "Я тебе не верю",- а иной раз спрашивает мать: "Можно ему верить?"

Что есть внимательный взгляд ребенка, как не вопрос "что это?". Вот он тянется к чему-то, с большим трудом достает, глубоко вздыхает, и этим вздохом, вздохом облегчения, говорит:

"Наконец-то". Попробуй отобрать у него добытое-десятком оттенков он скажет: "Не отдам". Вот он поднимает голову, садится, встает: "Я работаю". И что есть улыбка глаз и губ, как не возглас "о, как хорошо жить на свете!".

Он говорит мимикой, языком образов и чувственных воспоминаний.

Когда мать надевает на него пальтишко, он радуется, всем корпусом поворачивается к двери, теряет терпение, торопит мать. Он мыслит образами прогулки и воспоминанием чувств, которые испытал на ней. Младенец дружески относится к врачу, но, заметив ложку в его руке, моментально признает в нем врага. Он понимает язык не слов, а мимики и интонаций.

- Где у тебя носик?

Не понимая ни одного из трех слов в отдельности, он по голосу, движениям губ и выражению лица понимает, какого он него ждут ответа.

Не умея говорить, младенец умеет вести очень сложную беседу.

- Не трогай,-говорит мать. Он, невзирая на запрет, тянется к предмету, чарующе наклоняет головку, улыбается, смотрит, повторит ли мать свой запрет построже или, обезоруженная его изощренным кокетством, уступит и согласится.

Еще не произнеся ни слова, он уже врет, беззастенчиво врет. Желая избавиться от неприятного гостя, он подает условный знак, сигнал тревоги и, восседая на известной посудине, победно

и насмешливо поглядывает на окружающих.

Попробуй в шутку дурачить его, то протягивая, то пряча предмет, который ему хочется получить,-он не рассердится и лишь в редких случаях обидится.

Младенец и без слов умеет быть деспотом, настойчиво добиваться своего, тиранить.

35.

Очень часто на вопрос врача, когда ребенок заговорил или пошел, смущенная мать робко дает приблизительный ответ:

- Рано, поздно, нормально.

Ей кажется, что она обязана помнить точную дату такого важного события, что малейшая неточность уронит ее в глазах врача. Я говорю об этом, чтобы показать, сколь непопулярно у большинства понимание того, что даже при точном научном исследовании определить приблизительную линию развития ребенка удается лишь с трудом, и сколь распространено школярское стремление скрыть свое незнание.