— Боги даровали мне долгую жизнь, и, когда они решат, что я не должен больше жить, я умру. Хотя не думаю, что этот момент уже наступил.

Сказав это, шаман остановился и сделал шаг в сторону от тропы, выйдя из шеренги тех, кто шагал в город. Его рука, державшая молодого майя за запястье, потянула его так, что тот оказался стоящим лицом к жрецу.

— Не думай, что я придаю себе какое-то особое значение и думаю, что боги как-то выделяют меня. Просто…

Белый Нетопырь замолчал, нахмурив брови. Балам его хорошо знал и теперь понимал, что мудрец подыскивает точные слова, прежде чем продолжить.

— …предсказание еще не сбылось, и если оно истинно, часть его касается меня. И не только меня… — Он нашел взглядом своего ученика. — Тебя тоже, Балам Кимиль.

Замешательство на лице юноши было настолько явным, что халач виникне смог сдержать улыбки, хотя она была усталой, едва заметной. Его руки сделали широкий круг и потом соединились у лба, как будто он просил прощения.

— Я понимаю твое потрясение, сын мой, и… прости меня. Я должен был с тобой поговорить раньше, возможно, той самой ночью, когда мы путешествовали вместе по сельве не в своих телах. Но… ты так молод…

Балам с любовью посмотрел на своего учителя и, несмотря на то что на его языке вертелись тысячи вопросов, продолжал молчать. Он чувствовал: стоит ему открыть рот и Белый Нетопырь поведает ему все.

— Да, Балам, есть много вещей, которые тебе следует знать. Но сейчас еще не время… и не место. После ужина приходи ко мне, поговорим.

Район Петена, Гватемала, 2001 год

Сельва была такой, какой она ее представляла, и Николь едва могла сдерживать переполнявшие ее чувства. Сам факт, что она все-таки здесь оказалась, непосредственный контакт с буйной природой во время отдыха после изнурительного дня, созерцание того, как небо окрашивается ночной тьмой, — все это казалось ей чем-то невероятно прекрасным, и поэтому она старалась навсегда запечатлеть в памяти каждое свое ощущение. Было, однако, нечто, чего она не ожидала, и теперь испытывала потрясение. Но вскоре Николь поняла, что именно это дарило жизнь несравненному окружающему миру.

То были звуки сельвы, голос, которым зеленый тысячелетний океан говорил со всеми, кто окунался в него. Каждый раз, когда Николь спрашивала себя, как выглядит сельва, она представляла ее молчаливой, в зловещей и всепоглощающей тишине… Но сейчас, глядя на закат, она понимала, что ошибалась. Сельва никогда не замолкала, разговаривая множеством уст одновременно. Некоторые отголоски девушка еще не могла различать, однако она была уверена, что они имели свое значение для каждого, кто был частью леса. Иногда чей-то вопль раздавался вблизи, заставляя вздрагивать всем телом, иногда то был далекий звук, заглушённый стволами деревьев, или пронзительный крик какой-нибудь птицы, на который отвечал низкий голос плотоядного хищника. И всему этому вторила несмолкаемая болтовня обезьян.

— Обезьяны-ревуны, — пояснил Хулио Ривера, помогая разгружать ее рюкзак. Он произнес это на испанском, переведя потом на французский, как будто знакомил ее с обитателями леса. — Они надоедливы до невыносимости, но в конце концов к ним привыкаешь. И когда они замолкают, замечаешь, как их недостает.

День начался рано, с выезда экспедиции из города Белиза. Они прибыли туда предыдущим утром на самолете из мексиканской столицы. В Белизе их ожидал ученый, который должен был присоединиться к ним. Он представился Николь на плохом французском языке с заметным испанским акцентом.

— Профессор Аугусто Фабрисио, — сказал он, протягивая руку и резко склонив голову, — из Университета Гватемалы.

Он был занятным человеком, тощим, среднего возраста. Верхняя часть его черепа блестела, как будто отполированная, а волосы, черные, без седины, покрывали только нижнюю половину головы. Его лысина, тем не менее, частично компенсировалась огромными усами, которые, казалось, росли из самого носа и расходились в противоположных направлениях, увенчанные подкрученными кончиками.

Жан и Николь уже получили о нем исчерпывающую информацию во время перелета из Мексики. Они сели по обе стороны от Хулио Риверы, любителя поговорить. Казалось, что приближение к месту раскопок ввергло мексиканского археолога, и без того разговорчивого, в настоящую эйфорию.

— Фабрисио — человек с характером, — сообщил он им. — И пусть вас не вводят в заблуждение его внешний вид или манеры. Я думаю, он старательно поддерживает этот имидж, немного старомодный… как будто притворяется дотошным немцем. Но под этой маской скрывается незаурядная личность, а его знания в области археологии Петена поистине неисчерпаемы. Мы с ним вместе пережили много приключений. — Последняя фраза была произнесена с легкой улыбкой, как будто намекавшей на особый характер этих приключений.

Ночь они провели в Белизе; Жан и Николь добрую половину вечера просидели на террасе гостиницы, наблюдая за Карибским морем. Легкая дымка закрывала горизонт, и Николь было нетрудно представить испанский корабль, выходящий из нее навстречу этим еще не известным землям. Испанцы, наверное, волновались не меньше, чем индейцы, которые спрятались в сельве, завидев, как к ним приближаются эти огромные плавающие дома.

Они легли спать рано, зная, что это будет последняя ночь, которую они проведут под крышей в ближайшее время, а также понимая, что, вероятно, им нескоро удастся снова побыть наедине.

Эту ночь они навсегда сохранят в памяти. Слушая шум прибоя и глядя, как небо покрывается звездами, они на секунду поверили, что Вселенная была создана лишь для них.

На следующее утро они отправились в путь, и Николь убедилась в том, что подобная экспедиция — это затея, требующая гораздо больших усилий, чем она представляла в Париже. Она насчитала девятнадцать участников и с любопытством рассматривала пять внедорожников, ожидавших момента отъезда. Девушка внимательно изучала все это, в то время как два работника Французского телевидения запечатлевали сборы на пленку. Эти кадры по прибытии в Париж будут использованы в первой передаче, которая выйдет в эфир через два дня.

Для Жана и Николь это было незабываемое путешествие. Постепенно, по мере их продвижения в джунгли насыщенная синева Карибского пейзажа уступала место зелени сельвы. С одной из возвышенностей, по которой они проезжали, еще можно было заметить, глядя на восток, бирюзовую линию Карибского моря, теряющегося на горизонте, в то время как за ними, на западе, вздымалась ждущая их сельва, густая и на вид непроходимая. «Два мира, такие разные, — подумала Девушка, — и все же они сосуществуют совсем рядом, кое-где разделенные лишь узкой полосой пляжа».

Остаток пути они проехали молча, держась за руки. Они уже были во владении сельвы, переживая сейчас особенную близость. Каждый из них понимал то, что чувствовал другой, и отдавал себе отчет, что их ощущения совпадают: сельва была похожа на огромную матку, принимающую их и баюкающую… Она даже могла сделать их своей частью. Казалось, что все остальное — их жизнь до сего дня и мир, который они знали, — осталось снаружи, в другом времени и в другом месте.

Только голос Хулио Риверы время от времени пробуждал их ото сна. Мексиканец на своем немного гортанно звучащем французском указывал им на самые мелкие детали пейзажа, стараясь установить для них контакт с тем, что вскоре станет их новым домом.

— Дорогой, по которой мы сейчас едем, пользуются добытчики сока сапотилового дерева. Вы увидите, что бывают случаи, когда кажется, что уже нельзя ехать дальше… и все же ветки расходятся и образуют просвет. Растительность эта ужасно ненасытная, в мгновение ока она пожирает отнятую у нее территорию. Каждый год во время сбора сока приходится заново расчищать тропу. И от того же страдали древние майя, — за его волчьей улыбкой показались зубы, — как только ей давали передышку, сельва брала свое. — Он обернулся к Николь, сидевшей с Жаном сзади. — Мы убеждены, что она еще скрывает целые строения, даже пирамиды, которые мы, возможно, так никогда и не найдем.