10.

Последняя новость: на пляже онанист! Ну и дела: Мне и головы поднимать с лежака не нужно - волей-неволей узнаю почти все, что происходит: Уже несколько раз его заметили в море с обнаженным: В раскаленном воздухе летают слова английские, немецкие, греческие, чешские. Веселые и возмущенные. You don 't say! Really?! Под солнечным зонтиком наших соседей-немцев раздается даже слово Polizei. Я не открываю глаз. Солнце печет. Голоса стихают.

Жара не унимается:

"А то, что человек, которого называют сексуальным преступником, славит дело Создателя как никто другой, и объяснять нужды нет", - скорей всего процитировал бы им Виктор из Мартина Вальзера. Он ведь жутко начитанный. Я не знаю человека, который читал бы больше его. Иногда он читал целыми днями и часто кое-что цитировал.

"Запретишь мне читать - умру с голоду".

Или: "Столько правды выстоит, сколько правды отстоим".

Или же: "Быть человеком каждодневно".

И много-много другого - правда, Виктор?

Над пляжным онанистом Виктор бы только посмеялся. Или скорее бы высмеял, это гораздо точнее. Равно как высмеял бы всех на пляже. Нас, чехов, этих среднеевропейских карликов с прыщами как на жопе, так и на душе, да и немцев, естественно, тоже, этих мелкобуржуазных поросят с пупками, налитыми помоями. Высмеял бы всех и вся.

Однако пуританином он не был, куда там.

В конце-то концов он был как раз тот, кто первый сумел меня по-настоящему убедить, что секса стыдиться нечего. До того, как я узнала Виктора, многих проявлений своей ранней явно выраженной сексуальности я ужасно стыдилась. Мне казалось, что мое детство и отрочество отягощены бесконечным множеством разных сексуальных эксцессов - настоящих извращений, которыми я ни с кем никогда не смогу поделиться. Виктору я постепенно обо всем рассказала и с изумлением обнаружила, что все мои жуткие тайны сводятся к одной банальной правде о детской анальной эротике и к нескольким малооригинальным рукоблудным упражнениям. Мое мнимо темное и потаенное прошлое под его веселым взглядом съежилось до забавного для слуха сюжетика о радостях каканья в колясочном возрасте.

Мы говорили друг другу все: что нас возбуждало раньше и что возбуждает теперь. И как, и где в особенности, и что происходит с нами. Мы трогали друг у друга разные места и спрашивали:

- Так тебе хорошо?

Мы откровенно признавались в том, что все еще продолжаем мастурбировать. Не стесняясь описывали друг другу, где, когда и как ублажали сами себя. Это было настоящим сексуальным освобождением. Впервые в жизни я по-настоящему расслабилась. Я примирилась даже с теми частями тела, которые прежде считала некрасивыми. Но Виктор сумел убедить меня, что они красивы и возбуждающи. Он часто ласкал и целовал их и делал это так убежденно, что, когда переворачивал меня в постели на живот, я забывала стесняться и сжимать половинки.

Утром в наш первый общий рождественский Сочельник он раздел меня догола и покрыл мой лобок золотой краской. Затем обмотал меня серебряной цепью, промеж ног положил еще живого скользкого карпа и стал фотографировать. Я умирала от ужаса и желания, но знала: надо встать, одеться и поехать передать отцу в подарок этот мерзопакостный галстук.

- Нам нужно было бы заехать туда, - попросила я Виктора.

- Нет.

- Тогда я поеду одна.

- Нет.

- Виктор, пойми, это мой отец.

- Он ком-му-ня-ка! - по слогам проговорил Виктор. - Проснись наконец.

- Я знаю, но:

Нет и еще раз нет! С такими людьми, как он, я отказываюсь иметь что-либо общее!

11.

Ну, а теперь наконец о знаменитом папкином табу на день святого Микулаша. Но нам придется чуть-чуть поработать вместе.

Перво-наперво представьте себе матушку Прагу декабря пятьдесят шестого года. Пятьдесят шестой год: хотя зафигом мне вам рассказывать: Хрущев

факт, венгерские события

факт, Берлинская стена - факт, и прочая лабуда. Вы это знаете. А вот и Прага: шесть вечера, снаружи тьма как у черта в жопе, на улице лежит этакая грязная снежная жижа, и в запыленных витринах магазинов, кроме елочных украшений и светлого образа президента Запотоцкого, полный голяк. Это все для того, чтоб нам хоть малость представить тогдашнюю атмосферу. А теперь вообразите себе папкину мутер, то бишь мою бабушку номер два, пусть земля будет ей пухом: успешно отстояв на площади Мира часовую с лишним очередь за мандаринами, она, не чуя под собой ног, на всех парах мчится домой, чтобы мой дедушка успел нарядиться. Скорей всего чертом, а кем же еще? Микулаша будет изображать дедушкин старшой по работе, ангела - соседка. В нынешнем году наконец-то закатим Карлику отменный день Микулаша. А то все незадача! Да вот хоть в прошлом году: черти клялись-божились, что придут, а в последний момент так надрались, что и доплестись не смогли. Но нынче все будет путем. Нынче наконец придет Микулаш и принесет Карлику подарки.

Карлик - надеюсь, вы догадались, - наш папочка.

Ему шесть. Ему жутко не терпится. Он радуется, но и неслабо дрейфит. Я сказал бы fifty-fifty, хотя это я типа как предполагаю. Он заперт в гостиной и ждет. Ему сказали, чтоб сидел смирно и думал о том, был ли он весь год хорошим. Если озорничал, то черт ему покажет, почем фунт лиха. Он ведь хорошим был, правда? Но Карлик не знает. Чем дальше, тем меньше он в этом уверен. Снаружи тьма хоть глаз выколи, а под окном то и дело орут взаправдашние черти. И он не перестает думать о том, как он озорничал. Может, он даже больше дрейфит, чем радуется.

Вот уж наконец дедушка напяливает чертячий костюм, взятый напрокат в костюмерной Театра Чехословацкой армии, что на Виноградской. Костюм и впрямь отпадный: рога полметровые, здоровенный хвостище и длинные черные космы - все по полной программе. Дедушка тоже ждет не дождется. Зачернить еще рожу, и все дела. Бабка - и та оробеет. Но ей что, сам черт ей не брат, в чертей она давно не верит. А и наберется страху, следом над собой посмеется. Вот Карлику - тому хуже.

Он в чертей верит.

- Карлик со страху в штаны накладет, - говорит дедуля (во всяком случае, мне теперь это так видится).

Бабулька смеется.

Они ведь задумали все лучшим образом: чем сильнее страх, тем больше радости. Пусть и Карлик наконец-то порадуется! Чулок за окном набит всякой всячиной. Еще и мандаринки туда просятся. Знаете, сколько за ними наша бабуля выстояла? Отгадайте. Час с четвертью. Знаете, как у нее болят ноги? Нынче, само собой, на очередь за мандаринами каждый положил бы с прибором, но в пятьдесят шестом люди до обалдения стояли. А что им оставалось, скажите?