— Наверное, вы правы, — сказал Линьков. — Мир ведь статистичен. Это миллионы событий, в общем-то, случайных. Можно заменить десятки и тысячи событий другими, а историческая тенденция останется та же. И результат будет тот же. И вообще, по-моему, с изменяющимися временами дело обстоит несколько иначе, — я имею в виду мировые линии, о которых вы говорили. Конечно, строго говоря — очень-очень строго! — две линии, на одной из которых бабочка жива, а на другой раздавлена, отличаются друг от друга. Но это отличие можно установить только при помощи каких-то сверхмощных, еще несуществующих «временных микроскопов». А если смотреть на события обычным, невооруженным человеческим взглядом, то никакой разницы не увидишь. И не только две линии, а пожалуй, тысячи и миллионы теоретически различных линий могут на практике быть неотличимо схожими. По-моему, нужно ввести какой-то интервал исторической неопределенности, что ли. Для допуска на всякие вмешательства, в пределах которого все заново возникающие мировые линии, все измененные будущие окажутся практически одинаковыми.

Я посмотрел на Линькова с уважением — в который раз за сегодняшний день! Он был абсолютно прав. Если начнешь двигаться, так сказать, поперек мировых линий, расходящихся из одного и того же прошлого, то придется, наверное, пересечь миллионы их, прежде чем наткнешься на историю, существенно отличающуюся от нашей.

— Конечно, вы правы, — продолжал Линьков, — необходима серия, и довольно длительная серия воздействий, чтобы две мировые линии существенно разошлись. Но это если говорить о мелких воздействиях. А как быть с более серьезным Вмешательством? Если, допустим, явиться в прошлое и убить Гитлера, прежде чем он станет фюрером?

— Ну, об этом тоже рассказ был написан, — сказал я. — Что, дескать, в действительности — ну, конечно, не в нашей, а в той, что существовала до изменения, — был не Гитлер, а какой-то другой тип, вроде него. Герой рассказа специально вернулся в прошлое, чтобы убить этого типа в юности. И тогда вместо него вождем фашистов стал Гитлер. Так что мы живем уже в измененном времени. Но изменения-то произошли в частностях — в судьбе Гитлера, например, — а исторические закономерности сохранились, это в рассказе правильно показано…

— Это «Демон истории» Гансовского, — сказал Линьков. — Я его и имел в виду, когда приводил пример.

Я уже перестал удивляться. Линьков, наверное, на всех викторинах брал призы за эрудицию. Ну, пускай себе блещет познаниями и логикой, лишь бы на меня не сердился.

— А что, Борис Николаевич, — мечтательно говорил совсем уже оттаявший Линьков, — может, мы с вами и вправду живем во времени, кем-то основательно измененном, только не подозреваем этого?

— А я даже не сомневаюсь в этом, — ответил я. — Мы столько раз давили своими брусочками если не бабочек, то еще чего-нибудь, что я уж и не представляю, в котором по счету варианте истории живу. Только насчет макровоздействий вроде убийства Гитлера — это для нас, к сожалению, фантастика! Вы же сами видели наши хронокамеры: брусочек, подставочка, десятиминутный заброс… Разве этим добьешься реального изменения истории! Есть такие вещи, которые в принципе возможны — ну, например, фотонный звездолет, — но технически неосуществимы. А на практике это ведь все равно, нельзя их осуществить в принципе или же только по техническим причинам. Раз нельзя, для нас это все равно не существует.

Тут Линьков глянул на часы и вздохнул.

— Да уж, — сказал он, вставая, — чего нет, то не существует, но с меня лично вполне хватает того, что есть и что очень даже существует. Например, существует необходимость прервать интересный для меня разговор о философских проблемах хронофизики и отправиться метров на четыреста к востоку, чтобы затеять другой разговор, гораздо менее интересный и, вероятно, вообще бесполезный.

— Это куда же вы… на четыреста метров к востоку? — обескураженно спросил я.

Язык-то я прикусил, да с опозданием на полсекунды. Дернуло же меня лезть с вопросами! Я и сам ведь вполне мог додуматься, что идет Линьков к той Раечке, кавалер которой вроде бы смахивает на Раджа Капура. Линьков будто и не рассердился, ответил вполне вежливо, что идет в парикмахерскую на угол Гоголевской и что, по его расчетам, эта парикмахерская удалена от лаборатории примерно на четыреста метров к востоку. Но глаза у него сделались опять отчужденные, холодные, и все дальнейшие вопросы так и завязли у меня в горле.

Линьков даже не сказал, когда снова придет, и придет ли вообще, — попрощался вежливенько и ушел, а я словно пристыл к табурету и бессмысленно глазел на дверь.

Впрочем, сидел я так недолго. Минут через пять позвонила мне Лерочка и заявила, что она обязательно-обязательно должна поговорить со мной, и притом немедленно. Я посмотрел на часы — было уже без четверти пять — и ответил, что она может прямо сейчас прийти ко мне в лабораторию. Лера сказала: «Ой, я тогда приду ровно в одну минуту шестого, ладно?» Одну минуту она, видно, присчитывала на скоростной пробег по двору, по коридору и по лестнице.

Я позвонил Шелесту, больше для проформы: я еще при Линькове звонил, и мне сказали, что он вряд ли вернется сегодня в институт. Шелеста не было, я мог считать себя свободным, а разговор с Лерой меня интересовал, так что я с нетерпением ждал, когда же настанет одна минута шестого.

Что меня сразу удивило: Лера явно злилась на Линькова. Я сказал, что он человек умный и симпатичный, а Лера покраснела до ушей и заявила, что Линьков вот именно ничуточки не симпатичный и никакой не особенно умный, а даже скорее наоборот. Я начал допытываться, в чем дело, но Лера сказала, что просто Линьков произвел на нее неприятное впечатление. Но я постепенно восстановил ход ее разговора с Линьковым, и тогда все стало ясно. А то мне трудно было поверить, что сверхвежливый А.Г.Линьков способен обидеть девушку, да еще такую милую, как Лера.

Насчет Аркадия она могла мне вообще ничего не объяснять, я таких историй навидался, за последние два года в особенности: проведет Аркадий с какой-нибудь девицей денек-другой, в кино сходит либо на лыжную прогулку, например, — девица потом рассчитывает на дальнейшие встречи, а Аркадий успел осознать, что с ней разговаривать не о чем, значит, и встречаться больше неохота… Я сильно подозревал, что в эксплуатационный корпус Аркадий потом ходил вовсе не из-за Леры. К ней-то он, естественно, заглядывал, — он же вежливый и вообще по сути добрый, обижать девушку ему не хотелось, вот он и отделывался обаятельными улыбочками да ссылками на занятость. Поэтому я слушал щебетание Леры насчет того, как исключительно хорошо относился к ней Аркадий, а сам искал зацепку, чтобы деликатно расспросить ее о других участниках праздника. Мне это было легче, чем Линькову: я не следователь, я свой, я друг Аркадия… Лера мне сама все рассказала, не дожидаясь расспросов, да еще с такими подробностями, которых Линькову нипочем бы не сообщила. Мне эти подробности тоже, собственно говоря, были ни к чему в деловом смысле, но речь шла об Аркадии, и я слушал все.

Вскоре, однако, я почувствовал, что еще немного поговорим мы об Аркадии, о веселом, обаятельном, чутком, остроумном — словом, о живом Аркадии! — и я волком выть начну. Лера то и дело говорила о нем, забывая прибавить «был», и мне от этого становилось еще страшней и тоскливей. Я начал непроизвольно вздыхать, ерзать, и тут Лера проявила женскую чуткость — всхлипнула, аккуратно утерла глаза и нос красивым цветастым платочком и заверила, что она вполне понимает и разделяет мои чувства.

— Мне самой знаешь как тяжело вспоминать! — сказала она под конец.

И это меня разозлило почему-то. Я, конечно, видел, что Лере очень жаль Аркадия, но разве это сравнишь…

Эта мимолетная злость помогла мне вернуть равновесие, и я вскоре поймал в словах Леры ниточку, за которую можно ухватиться. Лера сказала, что Аркадию очень понравилось, как она поет, и песни ее тоже понравились.

— Он меня даже записать хотел, на магнитофон! — добавила она. — Нет, правда! Ты что, не веришь?