В семье было заведено не расставаться. Так что вечером на выступления симфонического оркестра, набранного из харбинских балалаечников, в гостиницу «Метрополь», а также во все остальные места, в том числе и в кино, мы отправлялись втроем. В семье сложилось неизменное правило спать по очереди или, как говорил папа, по вахтам. Меня включили в «боевое расписание» после прибытия в Ханой. «Ты теперь взрослый», — сказал отец.

Ночные облавы и проверки документов и после войны проводились словно бы по инерции. Разлучить могла любая случайность. Мы не желали погибать врозь…

В Шанхайском порту у трапа на французский пароход «Жоффр», уходивший в Хайфон, отца ударил по лицу полицейский. Богатым белым мстить он боялся, а при нас оказались «слабые бумаги» и никакие пожитки. Мы не имели гражданства. Не думаю, что шимпанзе в шлеме из прессованной макулатуры, с огромным револьвером, рукоять которого выпирала из кобуры до подмышки его мятого хаки, прожил бы ещё минуту, если бы вдоль пирса не стояла цепь из таких же. Отец преподавал в харбинском спортзале на Конной-стрит «русский рукопашный бой». Уроки брали японские офицеры, дзюдоисты…

Отец поклонился шимпанзе пониже, а мама сунула в нагрудный карман его френча рулон дешевевших ежеминутно юаней, перетянутый аптечной резинкой.

Отчасти из-за «русского рукопашного боя», может быть, отец и не решился возвращаться в Россию. Специалисты этого крестьянско-солдатского вида спорта, по слухам, регистрировались, а затем исчезали. Да и к кому мы поехали бы? Шемякины из деревни Барсуки под Малым Ярославцем растворились на поселениях за Полярным кругом. Отца, как младшего и неженатого, а потому не обязанного погибать в стаде, выпихнули из переселенческой теплушки в проломленную дыру на рельсы. Добравшись до Владивостока, он перебрался с контрабандистами в Китай, где и встретился в Харбине с мамой.

Ну, да Бог с ним, с далеким прошлым…

Я уже знал, чем предстояло заниматься в ближайшую неделю. Практически курьерской службой. Полет первым классом, пребывание в хорошем отеле, посещение эксклюзивных ресторанов и ночных клубов, а также, судя по полученным ранее инструкциям, гниение, назовем это так, в некоем артистическом кафе, завсегдатаи которого отличались изощренными пороками, в городе Алматы. Игра в Ливена, хотя, принимая во внимание выделенные авуары, в малобюджетном варианте. Икры, во всяком случае, каждый день, не предвиделось. Но, может, январь на юге Казахстана поласковее московского и погода компенсирует предстоящее недоедание?

Появление Ефима в приподнятом настроении подтверждало только намечавшуюся до сегодняшнего утра перспективу.

Рыженькую подхватила фигура в кашемировом полупальто. Потертом, как и её плащ с подбоем. Могла бы подобрать что-нибудь понадежнее, подумал я…

Шлайн явился в знакомом старом реглане свиной кожи, поверх воротника которого до картуза «а-ля Жириновский» торчал мохеровый шарф. Из-под козырька стекла очков в платиновой оправе, если смотреть под определенным углом, отливали побежалостью. Как перекаленный на плите по забывчивости хромированный чайник. Ефим любил и умел портить хорошие вещи. В данном случае дешевыми пластиковыми стеклами — стильную титановую оправу.

В практику наших встреч не входили приветствия или обмен вопросами о близких. Приветствия не привились, а семейная жизнь каждого представляла заросшие крапивой развалины.

Мы прошли по бульвару до первого выхода, пересекли трамвайные рельсы и сделали пару сотен шагов в обратном направлении по тротуару вдоль старинных домов Чистопрудного бульвара. Мы вовремя увидели белый «Мерседес-600», круто тормозивший напротив стеклянной двери особняка, над которым ветерок морщил голубой казахстанский флаг. Отставив руку в сторону, дежурный посольства что-то объяснил приспустившему боковое стекло водителю, явно отгоняя от входа причалившую не по чину частную машину. Из неё один за другим, неловко ерзая на задницах, выбрались два полноватых господина и, совершив пробежку в десяток мелких шажков, исчезли за дверью. Семенили они лицом в нашу сторону.

— Разглядел, — сказал я Ефиму.

— Позавтракаем? — спросил он.

Ездил Шлайн на турецкой сборки «Рено-19-Европа», которую он оставил на торце бульвара. Я дотерпел, пока Ефим перейдет на вторую передачу, и только тогда напомнил про затянутый ручной тормоз.

Встречу, а заодно и прощание, Ефим предложил отпраздновать в «Кофейной» на Большой Дмитровке. Зная послеперестроечные денежные возможности ефимовской конторы, я бы охарактеризовал наш завтрак как загул: к кофе Ефим выбрал по пирожному на брата, сообразуясь, конечно, с их среднеарифметической ценой, а не моим или своим вкусами. Его прогрессирующая прижимистость в использовании казенных средств, с моей точки зрения, уже отдавала признаками мазохизма. Мне кажется, подобный финансовый стиль, если так можно сказать, неуклонно крепчал в его конторе после августа девяносто первого.

В сущности, говорить о деле не приходилось. Выплачиваемая вперед половина гонорара несколько дней как ушла на мой счет в Цюрихе, согласно стандартной практике наших отношений. Наличные на расходы и документы, с которыми предстояло проводить акции-вакации, лежали в пластиковом конверте с застежкой на кнопке, который Ефим и двинул мне по столу.

Подобного рода передачи Ефим также стандартно проводил в последний момент и либо на явочной квартире, либо на ходу. Мы не встречались в конторе Шлайна. Он знал, что я не отзовусь на приглашение в его кабинет, или где он там высиживал положенные часы, предвосхищая желания командования, расплетая интриги коллег и заплетая свои. Не пользовался Ефим в отношениях со мной и посредниками. Догадывался, что в этом случае я могу сдурить, может, и от страха, что наши отношения выйдут наружу, и разорву сотрудничество. Конечно, случались связники, но из разряда «шприцов одноразового пользования» и в счет не шли.

Издавна установилось незыблемое правило: в одном пространстве или одном времени Ефим Шлайн и Бэзил Шемякин формально не существуют. Таков, если угодно, наш боевой порядок.

Ефим, согласно уставу, если таковой имеется в его структуре, обязан проводить в жизнь свои планы чужими руками и из-за чьей-нибудь спины. То есть использовать для крупных дел нелегалов — людей с меняющимися именами и множеством документов, преимущественно наемников или завербованных, а по мелочам — личностей, именуемых в просторечье «стукачами». Это правило незыблемо, поскольку затеянная напрямую собственными кадрами игра может стать, говоря профессиональным языком, чувствительной — раскалится до уровня, когда на кон уйдет репутация конторы, а то и кого повыше.

Именно репутация. Жизнь отдельного человека или группы людей принималась в расчет Шлайном так редко, что можно сказать — никогда. Бывает, в качестве отвлекающего маневра он «выболтает» через пресс-секретаря пример доблестной суеты, назовет имярек супердобытчика данных, перехваченных на самом-то деле техническими средствами, использование которых и рассчитано утаить за этим именем, обычно придуманной личности. Или, скажем, шумно восславит происшествие столетней давности для прикрытия свеженького провала. Реальные же бойцы остаются в безвестности, трупы и искалеченные списываются независимо от количества и в абсолютной тишине.

Публикации павших героев-окопников невидимого фронта?

«Счас…», как сказал бы бомж контролеру в электричке.

Ефим Шлайн из окопа, тем более для броска во «взрывной бой», на бруствер не полезет. Он дает ускоряющий пинок под зад Бэзилу Шемякину, который и отправляется в рукопашную с вальяжной ленцой, прикрывающей на самом-то деле страх и паническую неуверенность в себе и компетентности командиров…

Кофе подали горячий и крепкий. Ефим, пошмыгивая носом, потягивал его, развалясь на стуле за дешевой пластиковой столешницей на железной подставке, с удовольствием разглядывая столько привлекательных женщин за один раз и в одном месте. Подобные выходы из боевых траншей в представлении Шлайна и составляли роскошную жизнь. Не сверхдорогие рестораны или отели и тому подобное, которые служили окружающей средой для оперативных действий, а именно бездействие даже в дешевом амбьянсе «Кофейной» на Большой Дмитровке.