На всякий случай она опустила стекло и, выгнув шею, посмотрела по сторонам. В лицо тут же вонзились когти февральского ветра, и беспокойный, мелкий снег брызнул в глаза. Она осторожно моргнула, приглядываясь. Без вариантов. Пробка безнадежно тянулась до Сокола.

Визитная карточка столицы — куда там Кремлю! — безвыходный лабиринт, забитый до предела рядовыми трудягами с убитой резиной; элегантными холеными красотками, что кокетливо подмигивают узкими фарами мрачным тонированным богатырям; благообразными старичками, хрипло покашливающими отечественными моторами; бездельниками, целыми днями прохлаждающимися на закрытых офисных стоянках, а под вечер, в томной неге еле ворочая колесами, красующимися девственной чистотой, словно дамским макияжем, удачно сохраненным в беготне дня.

И все вместе ждали освобождения. И всем хотелось домой — в хрущевку, в царские палаты на Рублевке, неважно, — забросить ключи от машины подальше, чертыхнуться в последний раз, сбросить ботинки и встать под душ.

…Жаль, что вместе с ботинками и костюмом нельзя избавиться от ответственности, головной боли и тягостной убежденности, что завтра все повторится…

Она подняла стекло и решительно потянула с заднего сиденья чемоданчик с лэптопом. Гораздо разумней потратить время на работу, чем на философские завихрения.

Ничего в своей жизни она менять не хочет! И очень даже замечательно, что завтра все повторится опять, даже эти пробки — удручающие и как будто бесконечные. Только как будто. Уж она-то хорошо понимает, что все в этом мире рано или поздно заканчивается.

Это ни плохо и ни хорошо, это данность, оценивать которую ужасно глупо.

С усмешкой оборвав себя на этой банальной истине, она включила компьютер и погрузилась в работу, изредка поглядывая, не началось ли движение. Дорога оставалась парализованной, зато в сумочке ожил сотовый.

— Валентина, ты где? — строго осведомился муж.

Она ответила не сразу.

Мужа она любила. А собственное имя — терпеть не могла.

Даже подчиненные называли ее Тиной, и в этом была единственная поблажка субординации.

Геннадий Ефимыч был уверен, что это просто женская, немотивированная блажь — возможно, единственная у его супруги, — но потакать ей не видел необходимости. К тому же любые невинные прозвища, сокращения и ласкательные словечки ему просто претили.

В отместку Тина обращалась к нему по отчеству и на «вы».

Остальное семейство стонало от хохота, когда в пылу редких ссор Тина сердечно заявляла: «Идите в задницу, Геннадий Ефимыч!»

Раздраженная, она проворчала мужу, что торчит в пробке, в ответ он предложил бросить машину и добраться на метро, но вызвал только новый всплеск негодования.

— Куда я еще на метро попрусь?!

— Так ведь просидишь до утра, — жалостливо вздохнул Ефимыч, — и, небось, голодная. Слышишь, Валентина, ты ела что-нибудь?

— Ела, ела, — быстро соврала она, просматривая документы на мониторе.

В животе возмущенно застонала пустота. Утренний кофе давным-давно канул в небытие, а за обедом вместо корпоративных салатов и бисквитов она проглотила триста три варианта рекламной кампании средства от комаров, среди которых нужно было выискать один достойный.

Поиски результатов не дали, собственных гениальных идей тоже не появлялось, и по всему видать, контракт с истребителями комаров придется продлевать. Она это ненавидела, но уж лучше так, чем предлагать заказчикам откровенно слабые проекты. Да, лучше взять тайм-аут.

Тут она поняла, что отвлеклась.

— …а Ксюша его раскраску куда-то запрятала, и теперь оба ревут, и я совершенно не знаю, что делать! — между тем докладывал муж.

— А что, Галинвасильна уже ушла? — в легком недоумении поинтересовалась Тина.

Муж на том конце провода изумленно присвистнул и заявил с трагизмом в голосе:

— Валентина, ты даешь! Галина Васильевна ушла еще сто лет назад, в прошлом месяце, она же абсолютно не знает английского, я лучше говорю! А детям, между прочим, в следующем году в школу поступать. Так что у нас теперь Агриппина Григорьевна! Два высших образования, три языка…

— И четыре ноги, — заключила Тина.

Машинально она прикинула, каково Ксюшке с Сашкой выговаривать этакую конструкцию. Одни сплошные «ррр». Уж лучше бы осталась Галинвасильна. И пироги она пекла чудные, и шарфы близнецам вязала, и по вечерам, повиснув на матери, они пищали восторженно, что «мы сегодня мороженое сами делали, настоящее, и с горки катались прям на попе, Галинвасильна сказала, что так интересней, только потом надо штаны высушить, и мы утюгом сушили, а еще, мамочка, муравьи никогда не спят, а один кит весит, как сто слонов, и за что сожгли Галилея, ты, мамочка, никогда не догадаешься!»

Тина не знала, сколько на самом деле весит кит. Но была уверена, что дети в надежных руках.

Еще неизвестно, станут ли они так радостно визжать от дипломированной Агриппины!

— Ладно, — сказала она мужу, все причитавшему на тему ее забывчивости, — дома поговорим.

И некоторое время смотрела мимо монитора с открытыми документами.

Нет, не будут они разговаривать. Сначала Ксюшка с Сашкой не дадут, потом мама оторвется от очередного сериала и с энтузиазмом примется рассказывать, что мерзавец Педро оказался двоюродной бабушкой Марии, или что-то в этом духе. В особо захватывающие моменты мама будет хватать Тину за руку, и той придется принимать активное участие в беседе. Ефимыч, конечно же, разозлится и скажет, что судьба мыльных страдальцев Тину не интересует, а мама не поверит и начнет развивать теорию о том, что чужие несчастья помогают отвлечься от своих собственных проблем. Именно в этот момент, распрощавшись с «зайчиком», — все они у нее зайчики! — явится домой Вероника и с порога завопит, что у Тины-то как раз нет никаких проблем, а вот у ее бедной сестрицы опять засада на личном фронте. Мама всплеснет руками и побежит успокаивать бедняжку, которой для взаимного экстаза с «зайчиком» не хватило такой лишь малости, как бриллиантовое колье.

— Не расстраивайся, ягодка моя! Сколько оно стоит, твое колье?

Сквозь всхлипывания домочадцы услышат, сколько. И Геннадий Ефимыч, первым обретя дар речи, заголосит: