— Мама, — шипела она, — прекрати так говорить!

— Как? — удивлялась мать.

А что удивительного?! Олег понимал ее, было стыдно, жутко неловко, будто за ними подглядывают, а они знают об этом, и… Тут же он одергивал себя: забыться в поцелуях не стыдно, желать ее каждую секунду не стыдно, заорать на весь мир — моя! — не стыдно. Тогда почему невмоготу оставаться в чужом доме, бояться скрипнуть половицей, украдкой пробираться в туалет, воришкой выскальзывать с утра пораньше за дверь? Неужели только потому, что ее мать все понимает, а ее отец — ненавидит его?

Какие, право, мелочи!

Но они, эти мелочи, разбивали в пух и прах его объяснения, его теорию о сексе — единственной нити, связывающей их. Нить была прочная, яркая, из волшебного клубка. Но другие неотвратимо вплетались в сердцевину узора, и вот уже забрезжило: она нужна мне.

Как-то так вышло, что он стал хвататься за любую работу, уже не выкраивая лишнюю минуту для встреч, а думая о будущем. Сам себе удивлялся, ведь пожертвовать временем было равносильно подвигу. Он не знал, что самый настоящий подвиг у него еще впереди.

…Олег пощелкал мышкой, крутанулся в кресле, сосредоточенно потер щетину, предвидя с тоской, что больше заняться нечем. Наедине с собой ему всегда было комфортно. Всегда, но не сейчас, когда изо всех щелей, будто ополоумевшие голодные крысы, полезли воспоминания. Что с ними делать, куда девать? И куда деться ему самому?

Звонок. Кто-то услышал его отчаяние и решил помочь, отвлечь.

Олег ретиво схватил трубку, опрокинув пепельницу, утыканную окурками, как опятами.

— Олежек, как ты, дорогой?

— Мама, — вздохнул он, ссыпая мусор в ладони, — привет.

— Привет, привет. Как ты? — повторила мать.

— Нормально. Работаю, — зачем-то соврал он.

— Сегодня же выходной, сыночка. Отдыхать-то когда будешь?

Он снова вздохнул — догадался, почему она звонит.

Зачем он только вернулся домой! Шлялся бы себе по улицам до утра, отключив мобильник.

— Олеженька, а ты помнишь, какое завтра число?

Браво, похвалил он себя. Вот проницательность!

Завтра у отца день рождения, и совершенно ясно, что мать сейчас три часа кряду будет взывать к совести сына, который этот праздник не считает за праздник.

— Помню, мам, помню. Только это ничего не меняет, — устало сообщил он. — Мы же сто раз это обсуждали!

— Обсудим в сто первый, — мягко возразила мать и, всхлипнув, добавила: — Он тебя ждет.

— Я не приду. Я не приду, мам! Ясно?

Он выдержал более-менее спокойный тон. Хотя, на самом деле все это повторялось так часто, что у кого угодно лопнуло бы терпение.

А он вот — выдержал.

Мать жалко, подумал Олег, беспомощным взглядом обводя кабинет.

— Сынок?

— Да, мам, я здесь.

— Сынок, я знаю, папа во многом не прав, но…

— Мам, ты ничего не знаешь! — все-таки вырвалось у него. — Ты никогда не хотела знать.

— Не понимаю, о чем ты говоришь! Наш папа прекрасный человек, он любит тебя и всегда хотел для тебя только хорошего!

— Все, мама, хватит. Я не могу прийти. Я в Москву уезжаю.

— Именно завтра? — с печальной иронией проговорила она.

— Да. Так получилось. Ты бы вместо пустых разговоров удачи мне пожелала, что ли…

— Сынок! Да мы с папой всегда…

— Ладно, пока.

Мамина любовь к отцу была такой крепкой и густой, что заслоняла все на свете. Давным-давно, еще ребенком, Олег страшно ревновал. Потом стало некогда. А сейчас маму было безумно жаль. Хотя, если разобраться, она — счастливый человек.

Он отключил звук у телефона и долго смотрел, как настойчиво мигает онемевшая трубка.

В чем он виноват? В чем?! Почему ему приходится оправдываться, чувствовать себя эгоистом, безмозглым чурбаном, который не соизволит сделать приятное собственной матери?

Он уже давно перестал ненавидеть. Он и не думал мстить или — вот нелепость! — пытаться переделать, изменить того, кто назывался его отцом.

В чем же его вина? В молчании, приравненном ко лжи? Но даже сейчас, когда многое — все?! — осталось позади, Олег не мог сказать матери правду, не мог объяснить, почему всеми способами старается ограничить встречи с отцом и, изредка заходя в гости, избегает его взгляда.

Разве он должен был сорвать с нее розовые очки, а вместо них сунуть матери под нос зловонную кучу?!

«Наш папа — ублюдок!», вот чем пахла она.

Не просто взяточник и вор, а самый настоящий ублюдок. Впрочем, ни тогда, ни сейчас Олег не давал отцу подобных определений, не пытался втиснуть в слова то, что узнал в памятном разговоре после выпускного и что открылось позже. Много позже.

Слишком поздно.

Алька… Она тоже ненавидела своего отца, и Олег невольно сравнивал их — двух абсолютно разных мужчин, презираемых собственными детьми.

Их жизни были диаметрально противоположны, даже нелепо сопоставлять. Один пропивал зарплату, ходил в рванье, задирал соседей, удовлетворялся на завтрак соленым огурцом и плевал на семью с высокой колокольни. Другой держал в загашнике приличную сумму, и дом у него была полная чаша, и жена на него молилась — не потому, что испокон веку принято мужу «ноги мыть и воду пить», а потому что действительно уважала и ценила.

Две большие разницы, как говорят в Одессе.

А на самом деле?..

На самом деле просто его отцу повезло больше, чем Алькиному. Тот тоже был хитер, жесток и мечтал о власти, и, заполучив ее, наверняка действовал бы теми же методами, и карманы его так же топорщились бы от награбленного…

И как поступила бы Алька?

Хватило бы у нее отваги и сил сказать о своем отце правду? Олег не смог. Он доверял ей, но об этом рассказать не смог. Вина ли это или беда его, теперь неважно.

Но почему-то снова, неотвратимо, жестоко затягивало его в воронку памяти. Руки тянулись к клавиатуре, зажигался экран, и бездушные буквы черно мерцали на белом:

Когда это было? В апреле? В июле?

Сколько смертей или жизней назад,

Себя ли, друг друга ли мы обманули,

Закрыли глаза, когда был звездопад.

Дороги, года, перекрестки, границы,

И никогда не попасть уже в такт,

Листаю напрасно пустые страницы,

И все — все не то, и не там, и не так!..