Самого главного не изменить. С этим придется жить дальше. И точка.

С этими мыслями Ладка уснула. С ними же и проснулась. Переодевшись в туалете — жаль, не догадалась сделать это вчера, и за ночь окончательно пропиталась вчерашним дымом, кровью и тоской, — она вышла из вокзала.

Пути уже были приведены в порядок, и это на несколько секунд привело ее в замешательство. Неужели так крепко спала, что не слышала никаких работ? Или они велись бесшумно? Будто в сказке про гномиков, которые за ночь шили прекрасные одежды, пока настоящий портной спокойно дрых до утра.

Значит, движение восстановлено, поняла Ладка, и внучка Марьи Семеновны может сюда приехать. Чтобы лицом к лицу столкнуться с горем.

Ладка решительно направилась к больнице. Там ее не менее решительно послали.

— Вам вчерашнего мало? — орал главврач, очевидно, введенный в курс дела Палычем. — Вы думаете, у меня времени навалом, чтобы еще с вами разбираться? Вы не родственница, прав у вас никаких нет! А внучка уже в курсе и едет сюда! Что вам еще надо?

Вот этого она не могла объяснить и самой себе.

Что надо?

Помочь незнакомой внучке Марьи Семеновны? Но как? Поговорить с нею? Что-то объяснить?

Или надо, чтобы ей сказали, что она не виновата, просто так сложилась жизнь. Нет, не жизнь — смерть!

О Господи!

Ненавидя себя, она вышла за ворота и огляделась. Она не знала, куда и зачем идти. Можно было сесть на поезд и вернуться домой. Наказать себя. Можно и пешком вернуться. Это достаточная кара или нет?

Зазвонил мобильный.

— Лада, с тобой все в порядке? — мамин голос звучал с умеренной тревогой.

Почему-то тяжелая артиллерия в виде причитаний и воспитательного тона была на сей раз не задействована, и это немного ободрило ее.

— Не совсем, — честно сказала она.

— Я хотела позвонить вчера, но папа сказал, что лучше не надо, — быстро проговорила мама, — ты же знаешь, какая у папы интуиция. Тебе, наверное, и в самом деле, вчера было не до нас? Ты можешь рассказать, что все-таки случилось? — Этот вопрос мама задала осторожно, будто дула на открытую рану. И Ладка рассказала. Рассказала — и замерла, ожидая, что мама заведет разговор по поводу испорченного отдыха. Но та лишь сказала сердито:

— Ты очень много на себя берешь, детка! Врач безусловно несет ответственность за чужую жизнь, но с Марьей Семеновной, как я поняла, ты была вовсе не врачом. Разве я не права?

Ладка посмотрела на трубку, решая, не соврать ли, что кончились деньги на счету.

Деньги, а не ее сила. До признания в собственной слабости, пожалуй, она еще не доросла.

— Ладно, все, мам. Я в порядке, — невпопад пробормотала она, приладив голову к холодной стене, — со мной все нормально.

— Ну, конечно, — удовлетворенно согласилась мама, — конечно, в порядке, ты не ранена, не больна, и не лежишь при смерти, а придумывать проблемы — твое любимое занятие, так что, действительно, все нормально.

От злости, разгоравшейся все сильней, Лада судорожно вцепилась в телефон и с присвистом прошипела:

— Я не придумываю проблемы, мама! Зря я тебе сказала! Ты не понимаешь! Все, до свидания, всем привет!

Дышать было тяжело. Думать не хотелось.

С чего она взяла, что именно сейчас, в этот момент, когда кажется, что вина вот-вот поглотит ее с головой, кто-то должен прийти на помощь?! Например, мать. Нет! Никто никогда не будет чувствовать ее боль, как свою собственную, никто не поймет до конца ее радость, и не разделит ее печаль, и что-либо объяснять — бесполезно.

Никто не станет читать с ней стихи дуэтом. Никому нет дела до причин ее усталости. В лучшем случае ее пожалеют, приласкают и подадут теплое одеяло, чтобы она смогла укрыться под ним от жизни хоть на несколько минут.

А если она не хочет укрываться?!

…Потому что сильная и храбрая, просто очень нужно, чтобы кто-то это увидел. И это, и все остальное…

Чтобы кто-то увидел и захотел узнавать дальше.

Может быть, даже не все разделять с ней, но по-настоящему интересоваться тем, что в ней есть или еще когда-то будет.

Разве это возможно?

В номере неслышно работал кондиционер, создавал приятную прохладу. Кровать была огромная, простыни хрустящие, ванная сверкающая, а бар ломился от напитков в красивых бутылках. Полный набор благ. Сногсшибательный комфорт. К тому же — бесплатно. На халяву, вот как.

И все это вызывало чувство потерянности. Будто бы она заняла чужое место.

Безрадостная картина.

А ведь ей всего двадцать четыре, и так хочется жить, и так ярко светит солнце за круглыми окошками, и так весело плещутся волны всего в нескольких сотнях метров от гостиницы.

Но она не разрешала себе радоваться. Хотя и понимала, что это глупо, глупо, глупо…

Поезжай в Сибирь, встань в тонюсеньком сарафанчике босиком на морозе, устройся на лесоповал, замори себя голодом, — мало ли что можно придумать для самоистязания?!

Или уж оставь все, как есть.

С усилием Ладка приподнялась на кровати.

И почему-то встал перед глазами — на секунду, но ярко! — тот питекантроп в оранжевом комбинезоне. Будто бы снова он смотрел на нее из-под насупленных бровей, словно прикидывал, выдержит она или нет, и придется ли отпаивать ее валерьянкой, трясти за плечи, утешать, обмахивать кружевным платочком.

Ха! Она не кисейная барышня!

Жаль, что его здесь нет, иначе Ладка непременно бы это доказала. Она — сильная, понятно? Храбрая и стойкая, как оловянный солдатик! И свою жалость он может засунуть в… Она бы ему обязательно сказала, куда он может засунуть эту самую жалость!

Эх, с каким бы удовольствием сказала!

Жаль, что его нет.

Наверное, разобрав завалы, бравые спасатели кинулись в очередную горячую точку. Или как это у них называется?

Она бы тоже так смогла. У нее стальные нервы, умелые руки и мгновенная реакция, а он предлагал ей покурить, этот болван! Будто умудренный сединами старец, для которого ее горе было вовсе не горем, а так — ерундой, и он снисходил до нее, и заглядывал в глаза, точно зная при этом — все проходит.

Будто бы она сама не знала!

Ух, как же Ладка разозлилась! Вылетев стремглав из гостиницы, она хищно огляделась, словно готовясь налететь на первого попавшегося мужика с кулаками и объяснениями.

Вот в чем дело! Тот, в каске и форменном комбезе, был мужиком, и с мужским же самодовольством считал, будто бабьи слезы — вода, и дурь к тому же. А настоящему мужику полагается все это презирать и лишь в редких случаях великодушно жалеть бедняжек малохольных.

Этот спасатель с жутким шрамом на самодовольной физиономии пришел бы, наверное, в неописуемый восторг, узнав, как сильно на нее повлиял.

Иди к черту, сказала она ему, но он почему-то не послушался и не убрался из ее головы.

…С мыслями о нем она остановилась посреди лета, в чужом городе, где пальмы были обычным пейзажем, где шастали фотографы с обезьянками и крокодилами на привязи, где билось о каменные уступы и вальяжно стелилось вдоль песчаного берега море, где в необыкновенной лазури облаков дрожал огонь, на который взглянуть было больно.

Вот дура! О ком она думает?! Когда вокруг то самое счастье, долгожданное и горячее! И каждый раз с новой силой вонзающийся в сердце жар, и несказанный простор.

Она побежала к берегу — легко, вприпрыжку, как в детстве.

Разноцветье панам, шезлонгов, полотенец, купальников, надувных матрасов, пакетов с бутербродами; тапки, зарытые наполовину в песок, пятки всех размеров, золотые спины, румяные животы — вся эта живая радуга ударила в глаза, и Лада сбавила шаг, и стала искать место, где бы пристроиться.

Мимо проплывали пышнотелые леди в розовых пятнах слезавшей кожи и стильных темных очках, визжали шоколадные подростки, стайками грудилась у воды детвора, и шастали туда-сюда продавцы, взмокшие от работы.

Она разулась и, загребая пальцами жгучий песок, пошла к воде.

Какое это было счастье! И в первые минуты, как всегда при встрече с морем, людской шум будто отдалился, стало наплевать на суету и на чужую буйную радость тоже.