Обращение к анализу характеров членов Царской Семьи объясняется надуманным предлогом: "Увоз Царя из Тобольска поставил передо мною вопрос, действительно ли Государь Император, обладая слабой личной волей и будучи всецело подавлен волею Государыни Императрицы Александры Федоровны…, шел к измене России и союзникам, готовясь к заключению сепаратного мира с Германией?" (34, с.76). Но на этот вопрос уже был дан однозначно отрицательный ответ Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства в 1917 году при допросе множества свидетелей, при анализе всех причастных к делу документов. Ответ этот засвидетельствован знаменитой запиской следователя В. Руднева (36). Соколов, разумеется, знал это и никогда не задавался таким вопросом, как не задавались им Вильтон и Дитерихс. Но фальсификаторы ввели этот фальшивый вопрос как повод вновь поведать миру о том, что Государь был слабым царем и слабовольным человеком ("по своему душевному складу он был живым отрицанием идеи самодержавия" (34, с. 76), что он всецело подчинялся своей жене ("Я думаю, по типу своей натуры он мог любить женщину, не властвуя над ней, а только покоряясь ей" (34, с. 80), что после отречения он пережил "надлом своей души" (34, с. 138). Таких вот высокомерно-снисходительных суждений о Царе, совершенно не связанных со следствием, не позволяли себе ни верноподданный М.К.Дитерихс, ни подданный другого государства Р.Вильтон. Очевидно, и монархист Н.А.Соколов, бесстрашно отдавший жизнь памяти убиенного Государя, восстановлению правды о его гибели, не решился бы выносить подобные приговоры Императору, которого он лично не знал, личных писем и дневников Его в руках не держал, а что еще объективно может свидетельствовать о названных в "записках" слабоволии, покорстве жене, надломе души?
Не может принадлежать верному монархисту и честному человеку, профессионалу своего дела и оглушающее своей безаппеляционностью заявление о неизбежности смерти Государя Императора: "В общем ходе мировых событий смерть Царя, как прямое последствие лишения его свободы, была неизбежной, и в июле 1918 года уже не было силы, которая могла бы предотвратить ее" (34, с. 361). Но зато каким бальзамом были эти слова для многих бывших царских подданных, тех неверных, кто сознавал, что последующие поколения предъявят им счет, бросят им в лицо горький упрек в нарушении клятвы верности Царю и разрушении Самодержавия. Такая вот неверная, предательская рука не дрогнула вписать эти лживые слова в книгу, может быть, одного из самых верных Государевых слуг, воина по духу!
Но если клеветнически выставленные "отрицательные качества" Государя Императора в фальсифицированных главах кое-как "припудрены" похвалами его доброте, мягкости, "очарованию" (о чем Соколов тоже объективно судить не мог!), то уж погибшую в Ипатьевском застенке Государыню Александру Федоровну "записки следователя" бесстыдно чернят, приписывая ей самые неблаговидные черты характера. Вот где рука злобного фальсификатора выплескивает на страницы "записок" неприкрытую мстительную ненависть к Александре Федоровне, совершенно не присущую самому Соколову. Ведь в начале книги следователь признается (и мы верим, что это его собственные слова), что он "не знал жизни, психологии той среды, к которой принадлежали потерпевшие от преступления" (34, с. 73), тем более он не знал погибших лично и потому никак не мог самодовольно заявить: "Я признал преобладание воли Императрицы над волей Императора. Это существовало с самого начала совместной жизни и коренилось в их натурах. В последние годы ее воля подавляла его волю" (34, с. 83).
Государыня объявляется в книге истеричкой: "Может ли быть признана здоровой женщина, дающая жизнь гемофилику?… После его рождения ее истерия стала выпуклым фактом" (34, с. 84). Лютым мщением, а отнюдь не следовательским бесстрастием (как это почему-то было в главах, описывающих зверское убийство) дышат слова книги, не подкрепленные ни единым фактом: "Аномальное сознание своего "я", навязчивость идей, чрезмерное волевое напряжение, раздражительность, частая смена настроений, нетерпимость к чужому мнению – все это было налицо" (34, с. 84).
Фальсификатора выдает и предвзятая атеистическая оценка религиозности Александры Федоровны, во-первых, ложное утверждение, что "к религии обратилась она, когда поняла, что жизнь ее надломлена, что ее сын гемофилик" (34, с. 87). Это заведомо неверно, ибо Государыня с детства была искренне верующей, и вопросы Веры для Нее стояли выше любви и брака. Во-вторых, сама Вера Императрицы с масонской издевкой названа "экзальтированной" (34, с. 87), автор настойчиво проводит мысль, что "этими настроениями она заражала других…, их не избежал и сам Государь" (34, с. 86).
Но все же главное обвинение, на которое опять-таки честный следователь Соколов не имел никакого права, да и вряд ли решился бы его предъявить зверски убитой, замученной Императрице, – это то, что "Императрица в последнее время стала вмешиваться в дела управления" (34, с. 94). Открыто выдвинутое обвинение, которое автор книги вкладывает в уста камер-юнгферы Занотти (уж кому как ни горничной судить о вмешательстве Императрицы в политику!), звучит, по крайней мере, странно и нелепо, однако именно оно является для фальсификаторов важной "зацепкой" для введения в "записки" вопроса о Григории Распутине. Но при чем тут Григорий Ефимович?, он никак не связан с темой книги – расследованием конкретного убийства, именно убийство царской семьи расследовал Соколов и ничего более, но фигура Григория Ефимовича фигурирует все время в "Записках" следователя, разрушая естественную ткань исследовательского текста. Отдельный параграф так и называется "Распутин", и в нем основные обвинения выведены в виде так называемых "свидетельских показаний". В числе свидетелей выступают П.Жильяр, Занотти, дочь Варвара, князь Юсупов, а также некие анонимные свидетели: "одна женщина", "одно лицо военно-судебного ведомства", один из членов некоего "Центра Государственного Совета", "женщина, жившая в его квартире и наблюдавшая его" (т.е. Распутина – Т.М.). И это стиль знаменитого следователя Соколова, одного из лучших профессионалов своего дела! И ведь что показательно, анонимные свидетели у Соколова проходят только в рамках распутинской темы, в других главах подобных шатких оснований для своих выводов следователь не приводит. Но и свидетели, чьи имена известны, не вызывают доверия. Ценность показаний о Распутине Жильяра, учителя цесаревича Алексея, что Распутин-де "имел влияние на управление страной" (34, с. 93), сведена к нулю его же признанием в собственных мемуарах, что с Распутиным он был не знаком, а видел его лишь однажды в передней Александровского дворца. Показания горничной Занотти о пресловутом "соблазнении" Распутиным няни цесаревича Марии Вишняковой, или о том, что Государыня "мало-помалу из религиозной превратилась в фанатичку" (34, с. 88), или о том, что "Государыня была… больна истерией" (34, с. 85), или что "вместе с Вырубовой и Распутиным они обсуждали дела управления" (34, с. 94), эти показания женщины, в обязанности которой входила уборка комнат и заведывание гардеробом Императрицы, также являются либо откровенным подлогом, разоблачить который публично бедная женщина вряд ли имела возможность, либо это злоба завистницы-служанки, решившейся после гибели своей Хозяйки выместить всю свою ненависть к святой Семье в самой непристойной клевете. Хотя в последнее предположение поверить невозможно, ведь Занотти была среди тех, кто последовал за Государыней в Тобольскую ссылку.
Измышлениям о Распутине, приписываемым в книге Юсупову, который, по свидетельству очевидцев, был у Григория Ефимовича не более двух-трех раз, вообще нельзя доверять. Чего стоят якобы "выболтанные" Распутиным сведения о "чудесных травках, которыми можно было вызывать атрофию психической жизни и останавливать кровотечения" (34, с.94).
Ничем не обоснованной клеветой звучат заявления, сделанные от имени Соколова о несметном богатстве Григория Ефимовича, не имеющие никакого документального подтверждения в следственном деле и до того не подтвержденные Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства: "Руднев считал Распутина бедняком, бессребреником. Не знаю, на чем он основывается. Мною установлено, что только в Тюменском отделении Государственного Банка после его смерти оказалось 150 000 рублей" (34, с. 101).