Когда улетел попугай миссис Уилсден, он бледно-зеленой полоской перечеркнул небо и устроился на каштане в конце сада, невидимый в ветвях. То есть невидимый для Мод Пемберти и Элинор Фитч, которые высматривали его, ладонями защищая глаза от раннего бьющего света, покуда Мод не обнаружила вдруг его головку, мерно, как буек, колышущуюся багряным пятнышком на волнах нижнего слоя листвы. Солнце зажгло сразу все восковые свечи на цветущем каштане. Запах пыльцы будоражил Элинор Фитч; весь конец мая она норовила пройти мимо каштана, вздыхая о смутном и давнем. Мод была влюблена, ей было не до какого-то цветущего дерева; да и дел по дому у нее, у горничной, было побольше, чем у хозяйкиной компаньонки мисс Фитч.

Обе снизу смотрели на попугая, всполошенные и несчастные; это Мод забыла закрыть окно, это Элинор чистила клетку. Медленно, не опуская заклинающих взглядов, они двигались к дереву, будто туда их тянуло магнитом.

Попугай не обращал на них никакого внимания. Он качался на ветке, раздраженно выдирая крылья и хвост из длиннопалой листвы. Сдвинув язык набок, наклонив голову, он вращал глазами в страхе и восторге. Несколько раз он терял равновесие, с задушенным воплем подавался вперед, повисал чуть ли не вверх ногами, а потом оправлялся, укоризненно озирал свои коготки и семенил дальше по ветке, пока его не настигал снова лиственный шквал. Он отчаянно хорохорился и вид имел, надо сказать, совершенно дурацкий.

У миссис Уилсден не было ни братьев, ни кузенов, ни возлюбленных, и уж тем более моряков, и никто из таковых, соответственно, не мог ей привезти попугая из далекой Индии. Темноликие мужи ослепляли его, быть может, золотым качанием серег на рдяном фоне океана и ласкали багряно-шелковую головку. Так утверждала не без игривости миссис Уилсден, и Элинор рада была б ей поверить; но у попугая не было ореола экзотики. У него не было родословной; миссис Уилсден приобрела его на аукционе на другом конце Лондона – новехонького попугая, в превосходном состоянии, в лучшем даже, чем сочинения лорда Литтона и комод красного дерева. За его разговорчивость поручились, но никто не слышал от него ни глубоких, ни деловых, ни даже резких суждений. Погрузясь в самоанализ, он часами упоенно твердил: «Попка-попка-попка» либо заводил: «Пошли свет твой» – именно этот стих псалма и ни слова более. Как вы с ним ни заговаривайте, как его ни ублажайте, как ни сюсюкайте, как ни ругайтесь, он только поведет на вас слегка недоброжелательным оком и скажет: «Минни? Минни! Том? Минни!»

Миссис Уилсден любила попугая и подолгу просиживала с ним рядышком по вечерам. Его выносили к столу и ставили клетку на почетном месте рядом с хозяйкой на большой деревянный поднос. Элинор ненавидела попугая и всегда чистила клетку ни свет ни заря, еще до завтрака, чтобы уж поскорее отделаться. Так и получилось, что попугай улетел в четверть девятого утра, пока миссис Уилсден еще спала и пока не дрогнули желтенькие ситцевые шторки на ее окнах. Миссис Уилсден сегодня заспалась; а будить ее не станешь, будить ее не захочешь. Элинор и Мод стояли в росистой траве, и ноги у них промокли, а руки чесались сгрести попугая за крылья и чешуйчатые лапки и затолкать его, вопящего, обратно в клетку.

У Элинор голова пошла кругом. Она знала, что сделалась компаньонкой миссис Уилсден по той же самой причине, по какой упустила сейчас попугая, – она ужасная неудачница. Она знала, что она девушка неглупая, иначе она, пожалуй, и привязалась бы к миссис Уилсден; она знала, что она девушка здравомыслящая, иначе не могла бы она так долго ее выносить. Она знала, что, видимо, она девушка хорошенькая, иначе миссис Уилсден со своим тонким вкусом, самым ярким проявлением которого был попугай, ни за что не наняла бы ее. Она знала, однако, что чары ее не чересчур опасны, ибо хотя она готова была выскочить за первого сколько-нибудь стоящего встречного, лишь бы избавиться от миссис Уилсден либо от необходимости шевелить мозгами, тоже довольно противной, – встречный, даже и вовсе не стоящий, покуда не появлялся на горизонте. Она, конечно, и думать не думала о мужчинах, потому что полностью соглашалась с миссис Уилсден, что думать о них – дурной тон; просто порой ее занимала мысль о том, когда же миссис Уилсден останется в прошлом. С этой именно мыслью она и отвернулась от клетки, чтоб поглядеться в зеркало, и именно глядясь в него, и услыхала она стук незапертой дверцы и шелковый шелест полета. При таком обороте дела миссис уилсден могла очень даже скоро остаться в прошлом; сердце у Элинор сжалось от тревоги за собственное благополучие, небо помутилось в ее глазах и поплыли свечи каштана.

– Чего плакать-то, мисс, – сказала Мод. – Небось от слез толку чуть.

– Я и не плачу, – живо отозвалась Элинор. – Попка-попка, ну, попочка, миленький, быстренько спускайся!

– Быстренько спускайся! – подхватила Мод. – Спустится он, как же, тварь поганая! Он не понимает, мисс. Он ничего не соображает.

– Мод, пойдите в дом и принесите клетку. Воткнете банан между прутьев, чтоб только изнутри можно достать, и поставите на траву с открытой дверцей. Ну, скорей, только – шшш!

Мод ушла, Элинор же стояла, не отводя заклинающего взгляда от попугая, покуда спину ей жег воображаемый взгляд миссис Уилсден. Она гипнотизировала попугая, но попка был сосредоточен на сохранении равновесия и оставался к ней в профиль. Он не поддавался гипнозу, и в ту самую секунду, когда Мод появилась на крыльце, держа на вытянутой руке клетку с гостеприимно распахнутой дверцей, он подался вперед, взмахнул крыльями и взметнулся с ветки. На сей раз он взлетел не очень высоко, но, описав несколько кругов, кривобоко, будто одно крыло у него перевешивало, он перемахнул через забор, мгновение еще посверкал над ним в нерешительности и скрылся из виду.

– Надо же! – ахнула Мод, а Элинор подобрала юбку, прикинула высоту забора и тут же взмахнула на него с проворством кошки.

Попугай медленно продвигался по воздуху как бы трусцою ожиревшего пони, только на свой крылатый манер. Несколько раз он пытался осесть на ветках соседнего сада, но соскальзывал с них, вспоров коготками листья. В милых разбросанных садиках вдоль улицы сверкали теплицы, аккуратными кубиками розовели и рдели клумбы с геранью, и лиловыми большими подушками сияли фиалки. Ранний ветерок воровато оборвал лепестки фруктовых деревьев, швырнул в траву, смел, поворошил и испуганно ускользнул. Элинор, тоже воровато, огляделась, сидя на заборе, и подоткнула юбку. Она соображала, что попугай, наверное, пыхтя, приземлился либо у Казбертсонов, либо у Филпотов, не иначе.

Он, наверное, долго отсиживался, прежде чем полетел к тополям в одном саду, куда ему лучше бы не заглядывать. Эти тополя вытянулись над всей округой с какой-то изящной небрежностью; они наклонялись друг к дружке и весело поблескивали. Они поднимались над забором Ленникотов, а никто из соседей не входил за этот забор, с тех пор как там поселились Ленникоты.

Попугай лениво проследовал вдоль тополей, как бы не торопясь на свиданье, и где-то под ними он опустился.

Миссис Уилсден говорила Элинор, что про Ленникотов не стоит рассуждать, и все это очень, очень печально. Действительно, каждый чувствовал, что лучше знать про них поменьше, и дамы с большой неохотой передавали друг дружке шепотом такие вещи про Ленникотов, которые обсуждать неприятно, но приходится обсуждать. Миссис Уилсден говорила Элинор, что грех, к сожалению, все больше распространяется в обществе (хотя и неприятно говорить о таких материях с незамужней девушкой) и она рада-радешенька, что мама не дожила до этих времен, да и милого мужа судьба пощадила.

– Неизвестно даже, – сказала она, – действительно ли они Ленникоты. Он-то Ленникот, ну, а ее называют миссис. У меня в библиотеке нет его книг, а тот милый молодой человек безумно удивился, когда я про них спросила. Миссис Казбертсон давала – не как-то один роман, но, по-моему, ужасно трудно читается, и миссис Казбертсон того же мнения.