– Какой ужас, – сказала она оживленно, кивнув головой в сторону «Моэлло». Там был гвоздь праздника, там, за синими шторами, за полицейским ограждением, находились виновники торжества, безучастные и окоченелые.

– Действительно ужасно, – с готовностью подхватил Льюкин. Он остановился у ворот, разглядывая женщину сквозь стекла пенсне, и не верил своим глазам. Она-то ему и нужна! Вот повезло! – Страшное потрясение для всех вас, – он осторожно прощупывал ее.

– Господи боже мой! – глубоко вздохнула женщина. – Еще какое потрясение! Я чуть в обморок не упала, когда прислуга сказала мне об этом. «Что за вздор! – я ей говорю. – Что ты болтаешь! Я прекрасно ее знаю, мы только вчера виделись». Никак не могла поверить. Как же я расстроилась!

– Ужасно, – пробормотал Льюкин, незаметно отвинчивая колпачок на ручке. – Тем более если вы хорошо знали этих несчастных.

– Знала. Правда, не так уж и близко. Что теперь об этом толковать, но я ее не особенно любила. Она была мне как-то несимпатична, хотя казалась очень веселой. Что же до него, то я как раз сегодня говорила своей приятельнице – с ним должно было случиться что-то в этом роде.

– Пил? – понимающе осведомился Льюкин.

– Вовсе нет. Трудно объяснить, но когда это случилось мы сразу подумали: этого следовало ожидать. Последнее время с ними подружилась моя дочь, она просто влюбилась в миссис Бриндли, знаете, такое детское обожание. Дочка заходила к ней накануне, они обсуждали выкройку блузки. Моя дочь просто потрясена случившимся. Я не знала, как ей сказать. Она ужасно переживает.

– Бедняжка. Так ваша дочь близко знала миссис Бриндли? – Он уже не прятал блокнот, на который она посмотрела с любопытством.

– Вы из газеты? Так и знала, что вы сюда набежите. У нас в округе всегда было спокойно. Не припомню ни одного происшествия, тем более ограбления. Невеселое занятие для молодого человека – вникать в чужие трагедии! – Она помолчала, пытаясь разобрать, что написано в блокноте. – Знаете, такие переживания выше моих сил. Конечно, у меня слишком чувствительное сердце, даже для женщины. Я не выношу всяких ужасов и трагедий. Моя крошка потешается надо мной. Я ведь и букашки не могу раздавить.

– Ко всему привыкаешь, – ответил он, встряхивая ручку. – В конце концов такая же профессия, как и любая другая.

– Да, вы правы, – вздохнув, согласилась она. – Я знаю, глупо быть такой чувствительной, когда вокруг столько печального, правда?

– Да, к сожалению. Теперь, если вы не возражаете…

Они упивались сознанием собственной значительности. Он представлял прессу, она давала интервью. Они улыбались друг другу через ограду. Она трещала без умолку – он едва успевал переворачивать исписанные листки. Вдруг она спохватилась, что наговорила лишнего, и, помолчав, сокрушенно заметила: да ее прислуга – ужасная сплетница, другой такой просто не найти. Разумеется, она всегда осуждала ее, но все без толку. Эти сплетницы знают решительно все и без зазрения совести чешут языки.

Льюкин просмотрел свои записи. Его собеседница поведала ему о супругах Бриндли все, до мельчайших подробностей. Теперь ему нужно было нечто другое – краски, оживляющие шрихи. Вспомнив, что он человек воспитанный, Льюкин опросил извинить его, если он задержал ее слишком долго, а про себя пожалел, что потратил на нее столько времени. Еще нужно написать материал и успеть сдать его к полудню. А уже половина одиннадцатого.

– Я вам весьма признателен, – повторил он, – так любезно вашей стороны… Я еще хотел вас спросить, последнее: вы сказали, что они недолго прожили вместе. Значит, миссис Бриндли была молода?

– Они поженились четыре года назад. Но она не первой молодости: ей тридцать два.

Вполне сойдет для броского заголовка, подумал Льюкин. Ничто так эффектно не смотрелось в заголовке, как слова «молодая жена», кроме, разумеется, «новобрачной» или «юной матери».

– Жаль, дочери нет дома, – вздохнула женщина. – Она, конечно, потрясена случившимся, и ей вряд ли захочется об этом говорить. Но если бы она смогла себя пересилить, она рассказала бы вам много интересного. Знаете, свои сугубо личные впечатления.

– Тяжелое испытание для ребенка, – вежливо откликнулся он, предчувствуя новый поток сведений.

– Ребенком ее уже не назовешь, – с нежностью проговорила мать. – Это для меня Она все еще дитя и всегда останется для меня крошкой. Трудно мириться с тем, что дети растут. Молодые люди, похоже, уже не считают ее ребенком. У нее с четырнадцати лет появились поклонники. А теперь она и причесывается как большая. С утра ушла на урок музыки. Ни за что на свете не пропустит урок, хотя я не понимаю, как можно музицировать в такой день; правда, теперь им уже ничем не поможешь. У моей дочери прекрасные музыкальные способности, она обожает музыку. Должна вот-вот вернуться.

Мать говорила, а глаза ее через плечо Льюкина были устремлены на дорогу, но вот они что-то заметили и просияли. К дому быстро приближалась девушка. Если бы не ее хмурый вид и поджатые губы, она была бы похожа на образ весны сошедший с картины какого-нибудь художника. Брезгливо обогнув заметно увеличившуюся толпу зевак у ворот «Моэлло» она пошла вперед, независимо помахивая папкой для нот. Миловидная, нарядно одетая блондинка, она, казалось, презирала тротуар, по которому шла. Окинув Льюкина оценивающим взглядом, она мельком посмотрела на его блокнот и повернулась к матери.

– Что здесь происходит? – спросила она.

– Это моя крошка, – проворковала дама в зеленом платье. – Вербена, это репортер из газеты.

– Вижу, – ответила Вербена, едва кивнув головой. – Может быть, мне дадут пройти? – сказала она требовательно, так как они не двинулись с места. – Я думаю, мама, тебе есть чем заняться дома.

Мать выпрямилась и неуверенно отступила в сторону; Льюкин тоже нехотя отстранился, пропуская Вербену. Приятельница покойной миссис Бриндли, проскользнув между ними, ненадолго задержалась около матери и зашептала ей что-то на ухо; Льюкин видел пылающую от негодования щеку. Затем с таким же негодующим видом направилась в дом; ее прямая спина, казалось, говорила, что хотя это не бог весть какой дом, но в нем по крайней мере можно укрыться от наглых посетителей. Вербена, принялась объяснять мать извиняющимся тоном, считает неприличным такое общение с прессой на глазах у всех, когда она переживает столь тяжелую утрату. Им лучше войти в дом. Может быть, Льюкин?…

Фактов для репортажа было уже предостаточно, и Льюкину не хотелось заходить в дом, но помимо его воли Вербена неудержимо влекла за собой. Он смотрел на нее – она небрежно облокотилась на крышку рояля и листала ноты: трудно было поверить, что она могла быть крошкой, пусть даже для матери. При их появлении Вербена нахмурилась и что-то замурлыкала себе под нос. Вероятно, мистер Льюкин хочет получить информацию, сказала она и холодно посмотрела своими фарфоровыми кукольными глазами.

– Вербена так переживает, – повторила мать, усаживаясь в кресло.

– Ваша матушка была необыкновенно любезна, – начал Льюкин, посматривая на каминную полку с часами и лихорадочно соображая, как себя вести.

– Ну конечно, – презрительно рассмеялась Вербена. – Если вы собираетесь печатать сплетни, которые разносит прислуга…

– Что ты говоришь, милочка!

– Да, я знаю, некоторые газеты только этим и занимаются.

– Ваша матушка была крайне любезна, – повторил Льюкин, давая понять, что разговор окончен, и даже приготовился убрать блокнот. Ему не требовалась другая версия, он не сомневался, что Вербена станет опровергать рассказанное матерью. Материал уже выстраивался у него в голове, он поднимался, как пирог в духовке. В его профессии для успеха дела вовсе не требовалась полная истина с ее излишней многозначностью.

– Мне было бы грустно с ней расстаться, – тихо проговорила Вербена, – если только…

– Расстаться с чем?

Она, замявшись, провела рукой по волосам, а мать вздрогнула и уставилась на Льюкина. Молодой человек, словно разбойник, посягал на ее дочь. Он был каким-то безликим, и это не могло не действовать на нервы.