Яркий свет — это было то, что нужно для торжественных гатов. Лестницы, приличествующие дворцу или огромному храму, спускались прямо в воду, в их верхней части возвышалась только задняя стена: пусть там были ряды колонн и купол, колонны представляли собой пилястры, а арки отмечали глухие окна, поэтому только лестница сообщала сооружению священное величие. В украшении глав колонн были представлены коринфский, ближневосточный или смешанно-европейский стили, а на высоте в сорок футов белая линия отмечала наивысший уровень, какого достигала вода при ежегодных летних половодьях — здесь были указаны даты — 1928 год, 1936 год. На головокружительной высоте переходы между помещениями, где жили люди, образовали по верху задней стены цепь арок, и там на каменных перилах в ряд сидели вороны. Косые лучи заходящего солнца, постепенно терявшие силу, заставляли сверкать верхушки крыш.

Лодка стала приближаться к одному из гатов. Рядом сетью ловили рыбу, на лестнице было свободно: черные, худые люди, стоявшие в реке или на ступенях, были погружены в молитву или глубокое размышление. Взгляд Хонды привлекла фигура человека, спускавшегося по огромной лестнице, чтобы совершить омовение. За его спиной высилась величественная колоннада охряного цвета, украшения колонн в терявших силу лучах смотрелись особенно рельефно. Человек казался воплощением святости, рядом с черными фигурами потупивших бритые головы монахов он выглядел неземным существом. Этот высокого роста, внушительного вида старец был озарен розовым светом. Его седые волосы были собраны на темени в небольшой пучок, на мощном, хотя и чуть увядшем теле был только кусок пунцовой ткани, обернутый вокруг талии, старик подбирал повязку левой рукой. Отрешенный взгляд, не замечавший окружающих, был устремлен к небу над противоположным берегом. Правая рука в порыве обожания протянута к небесам. Здоровый, в вечернем свете персиковый цвет кожи на лице, груди, животе указывал на благородство происхождения, выделял его из толпы. Темная старческая кожа, выдававшая настоящий возраст, слезала, оставшись пятнами, родинками или полосами на руках, на внутренней стороне бедер. И оттого сияющая, персиковая кожа выглядела еще божественнее. Старик был болен проказой.

В воздух вдруг поднялась стая ворон. Видно, испуг одной птицы мгновенно передался всем, и когда лодка снова начала двигаться на север, в глазах у Хонды буквально потемнело от огромного количества ворон, с шумом взлетевших из гущи листьев, — говорят, что на листьях лип, протянувших к реке сквозь щели в гатах свои ветви, в течение десяти дней траура ждут своего нового рождения души умерших.

Лодка уже миновала гат «жертвы в десять лошадей» и плыла мимо стоявших вдоль реки домов из красного песчаника, окна которых украшала бело-зеленая мозаика, а стены комнат были окрашены в зеленый цвет — «домов вдов». Из окон струился дым благовоний, доносился звон колокольчика и голоса, поющие хором, — эхо, отражаясь от неба, возвращалось к реке. Там истово ожидая смерти жили вдовы, съехавшиеся со всех концов страны. Люди, измученные болезнью и почитавшие за великое счастье провести время в ожидании спасительной смерти здесь, в Бенаресе, приживались в таких «домах радостной молитвы» — «Mumukshu Bhavan». Ведь здесь все было рядом. Место сожжения — тут же севернее. А прямо над ним золотая остроконечная башня непальского храма любви, где обожествлены тысячи любовных поз.

Глаза Хонды остановились на свертке из материи, который, то всплывая, то погружаясь, плыл рядом с лодкой. Он обратил внимание на то, что формой и размерами этот сверток напоминал ребенка двух или трех лет, и вдруг понял, что это действительно мертвое тельце ребенка.

Машинально он посмотрел на часы. Было без двадцати шесть. Все вокруг постепенно пропитывалось сумерками. И в этот момент Хонда увидал в том месте, куда они направлялись, яркий огонь. Огонь погребального костра на гате.

Гат был обращен к Гангу: на основании, типичном для индуистского храма, возвышались пять ярусов разной ширины. Большую центральную башню храма окружали стоявшие отдельно высокие и низкие башенки, на каждой из них в мусульманском стиле был сделан балкон с арками, напоминавшими лепестки лотоса; огромное, желто-коричневого цвета храмовое здание закоптил дым, оно поднималось над высокой колоннадой, и внушительное мрачное необитаемого вида сооружение, окутанное дымом, казалось зловещим призраком, парящим в небе. Но между лодкой и гатом еще оставалось пространство бурой воды. По темной в сумерках поверхности плыли в огромном количестве, превращаясь в мусор, цветы, принесенные в дар богам (были здесь и алые цветы, которые Хонда видел в Калькутте), ароматические палочки, и в воде ярко горело отражение погребального костра.

Разбрасывал высоко в небо искры огонь, шумели рассевшиеся на башнях вороны. Небо было темно-синего с пепельным налетом цвета.

Близко к воде на гате стоял небольшой храм, камень его стен покрывала сажа, здесь возлагали цветы к стоящим рядом скульптурам бога Шивы и одной из его жен — Сати, той, что, не снеся оскорбления, нанесенного мужу, бросилась в костер.

Рядом с лодкой, на которой плыл Хонда, толпились, приставая к берегу, лодки и баркасы, груженные бревнами и досками для погребального костра, поэтому их лодка не стала приближаться к центру гата. Теперь там, за охваченными ярким пламенем дровами костра, проглядывал скромный огонек, горевший в глубине храмовой колоннады. То был священный вечный огонь, от которого зажигали каждый погребальный костер.

Ветер с реки пах смертью, воздух наполнял удушливый жар. Так же как и повсюду в Бенаресе, из этого гата вместо благоговейной тишины доносились кажущиеся вполне естественными крики, шум постоянного людского движения, зовущие голоса, детский смех, звуки молитвы. Здесь были не только люди. За детьми бегали худые собаки, а в дальнем от огня углу из воды, куда уходили ступени лестницы, неожиданно одна за другой стали появляться мощные гладкие спины купавшихся буйволов, которых подгоняли погонщики. Когда буйволы, пошатываясь, взбирались по лестнице, их черная мокрая шкура, как зеркало, отражала пламя погребального костра.

Пламя порой окутывалось белым дымом, в котором сверкали языки огня. Дым поднимался до балконов здания и, как живой, вползал внутрь храма.

На гате Маникала кремация проходила под открытым небом, это место официально считалось в Индии местом высшего очищения. При этом вещи, которые в Бенаресе считались чистыми и священными, вызывали одновременно жуткое, до рвоты отвращение. Наверное, такова была их судьба в нашем мире.

К ступеням пологой лестницы рядом с храмом Шивы и Сати было прислонено обернутое в красное полотно мертвое тело: после погружения в воды Ганга оно ждало своей очереди на погребальный костер. Красный цвет материи, которая, окутывая мертвое тело, делала его похожим на куклу, означал, что почивший — женщина. Белый цвет указывал на мужчину. Пока покойницу укладывали на груду дров и зажигали костер, родственники, которым оставалось бросить в костер масло и благовония, вместе с обритым наголо монахом ждали под навесом. На бамбуковых носилках опять прибывает тело, на этот раз завернутое в белое полотно и охраняемое хором голосов — это родственники и монах вместе нараспев читают молитвы. Под ногами, играя, гоняются друг за другом черные собаки и дети. Как это можно наблюдать в любом из городов Индии, с похоронной процессией смешиваются полные энергии, живые люди.

Было шесть часов вечера. Пламя вдруг поднялось сразу в нескольких местах. Весь дым относило в сторону храма, поэтому Хонда не ощущал специфического запаха горящего мяса. Ему просто все было видно.

Подальше в правой части гата находилось место, где собирали пепел сожженных, чтобы поручить его речной воде. Индивидуальность, которую прочно защищала плоть, здесь исчезала, весь пепел смешивался, растворялся в водах священного Ганга и возвращался стихии воды, земли, ветра, огня и воздуха. Нижнюю часть собранной кучи пепла уже невозможно было отличить от сырой почвы. Последователи индуизма не делают могил. Хонда неожиданно вспомнил, какой трепет охватил его, когда, посетив могилу Киёаки на кладбище Аояма, он вдруг почувствовал уверенность, что под могильным камнем Киёаки нет.