На этот вопрос быстро ответил ему тот, что с Оней переглядывался...

— Весь базар и государевы кружала-кабаки, и гостиные ряды покатывались со смеху и кидали нам в шапки деньги, когда мы пели:

— А князи и бояре слушали ваши песни? — спросил далее старик.

— Еще как! И князь Данило Щеня, и князь Данило Холмский, и боярин Морозов Григорий, и боярин Шестак-Кутузов, и думный дьяк Курицын, а княгиня Щенятева слезами горючими обливалась, слушаючи о том, как перевелись на Руси богатыри.

— Мы и наверху, у самого великого князя пели, а ево сынишка, княжич Васюта, готов был с нами до Хлынова бежать, да только княгиня Софья Фоминишна не пущала малыша, — сказал третий из пришедших, отец Оринушки.

Хозяйка меж тем усердно угощала мужа и гостей и, подавляя вздохи, изредка поглядывала на старого Елизара, который почти ничего не ел и не пил, угрюмо слушая, о чем сообщали хозяин дома и его гости. Старик не одобрял того, что замыслили хлыновцы. Ему сочувствовала и мать Они. Ее пугала возможность войны с Москвою: она боялась и за мужа, и за свой родной город. Разве она мало выстрадала в молодых еще годах, когда в 1471 году хлыновцы, под предводительством ее мужа, учинили ушкуйнический набег на столицу Золотой Орды, на Сарай? И хоть они его «добыли копьем» и взяли много добычи, однако ордынцы, скоро спохватившись, запрудили своими судами всю Волгу и под Казанью отрезали хлыновцам путь к отступлению. До Хлынова дошли тогда страшные вести об этом, и она чуть не умерла от страха и горя. И только Бог тогда Своими неисповедимыми путями спас смельчаков и ее мужа. Но тогда он был молод, вынослив. А теперь! Она холодела от одной мысли о будущем. Когда старый Елизар предостерегал хлыновских коноводов от опасных замыслов, несутерпчивый Пахомий Лазорев всегда кричал на вечах: «Молись Богу у себя в скиту, святой человече, а над нашими буйными головушками не каркай!»

— Будущей весной, — говорил хозяин, запивая брагой жирную тешку, — как только вскроются реки, мы и нагрянем в гости к Ибрагимушке-царю с его мурзами, а дотоле всю осень и зиму снаряжать будем наши ушкуи да изготовлять таранье, чем бы нам Москву белокаменную на вороп взять.

— Да и пушек, и пищалей, и копий немало изготовим, благо железа нам и чугуна не занимать стать, — похвалился и тот богатырь, что переглядывался с Оней.

— А ядра, зелье и свинец на мне лежат, то моя забота с пушкарями, — говорил отец Оринушки.

Оринушка между тем и Оня не спали в своем теремке. Девушки были слишком взволнованы — и радостью, и опасениями того, о чем они догадывались. Недаром их выслали из большой горницы.

В это время в теремок вошла старушка в простом шушуне и повойнике[7].

— А вы, озорницы, не спите еще, ох-ти мне! — проворчала старуха.

— Не спится чтой-то, няня, — отвечала Оня.

— Али поздно с Радуницы вернулись? — спросила нянюшка.

— Нет, няня, мы и не были на лугу, не до того нам было, — сказала Оринушка. — А ты, чать, много зелья нарвала да коренья накопала?

— А как же, девынька, надо было закон соблюсти, не басурманка я какая!

— И приворотнаго зелья добыла, няня? — улыбнулась Оринушка.

— А добыла-таки, чтобы было чем нам женишков приворожить, мил-сердечных дружков. Все справила, как закон велит, — говорила старушка.

Об этом законе так говорит летописец: «В навечерие Рождества Предтечева, в ночь, исходят очавницы мужие и жены-чаровницы по лугам и по болотам, и в пустыни, и дубрави, ищучи смертные отравы, отравнаго зелия на пагубу человеком и скотом, ту же и дивия корения копают на повторение мужем своим».

Кто же были пришедшие в Хлынов калики перехожие?

Тот, который принимал вид слепого, был воевода города Хлынова, Иван Оникиев, муж Параскевы Ильинишны и отец Они. Другой, молодой богатырь, который переглядывался с Оней, был атаман в Хлынове, всегда осаживавший старого Елизара на вечах. Это и был Пахомий Лазорев. Третий, отец Оринушки, тоже был атаман, по имени Палка (должно быть, Павел) Богодайщиков.

Утром на другой день, после обедни и молебна, едва воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым объявили на вече о результатах своего путешествия в Казань и Москву, как из Москвы «пригнали» в Хлынов гонцы с увещательными посланиями от митрополита Геронтия, одно к «воеводам, атаманам и ко всему вятскому людству», а другое «к священникам вятской земли».

Снова ударили в вечевой колокол у Воздвиженья.

— Что тутай у вас приключилось, что вечной колокол заговорил вдругорядь? — спрашивал именитый хлыновец Исуп Глазатый, входя в земскую избу. — Али худые мужики-вечники заартачились с надбавкой мыта на воинскую потребу?

— Нету, Исупушка, — отвечал воевода, — не худые мужики-вечники, а на Москве попы да митрополиты зарятся на чужой каравай, рты пораззявали на хлыновский каравай.

— Руки коротки у Москвы-то, — презрительно заметил Глазатый.

Хлыновцы все более и более стекались к земской избе...

— Гонцы, слышно, из Москвы пригнали с грамотами.

— Чево Москве еще захотелось от нас, словно беременной бабе?

— Али разродиться Москва не сможет?.. Или Хлынов ей повитуха?

Скоро вся площадь около земской избы заполнилась народом. Впереди становилось духовенство с «большими» людьми, за ними «меньшие» люди и рядовые «мужики-вечники».

Из избы вышел воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым. У воеводы было в руках два свитка с привешенными к ним печатями из черного воска.

Воевода поклонился на все стороны. Ему отвечали тем же.

— Мир вам и любовь, честные мужие града Хлынова! Мир и любовь всему людству вольныя вятския земли! — возгласил воевода.

Он развернул один свиток, а другой засунул за петлицы ферязи.

— Увещательная грамота воеводам, атаманам и всему вятскому людству от московскаго митрополита Геронтия! — возвысил он голос.

— Сымать, что ли, шапки? — послышалось с разных сторон.

— Это не акафист, штоб шапки сымать! — раздался голос. Это был голос радикала, пушкаря из кузнецов города Хлынова, по имени Микита Большой Лоб.

— Точно, не акафист, да и не лития, — пробурчал другой хлыновский радикал, поп Ермил, из беглых, — мы ишшо не собираемся отпевать Хлынов-град.

— Любо! Любо, батька! Ермил правду вывалил!

— Надвинь, братцы, шапки по уши! А то «сымать», ишь ты!

Воевода откашлялся и начал читать. Но начала послания за гамом из-за шапок никто не слыхал, а когда гам поулегся, то хлыновцы услыхали:

— «Вы, — читал воевода, — токмо именуетесь христианами, творите же точию дела злыя: обидите святую соборную апостольскую церковь, русскую митрополию, разоряете церковные законы, грубите своему государю, великому князю»...

— Какой он нам государь! — раздались голоса.

— Какое мы чиним ему грубство!.. Мы его и знать-то не хотим!

Вече волновалось. Радикал Микита грозил кому-то своим огромным кулаком. Поп Ермил посылал кому-то в пространство кукиш.

Воевода читал: «Пристаете к его недругам, соединяетесь с погаными, воюете его отчину, губите христиан убийством, полоном и грабежом, разоряете церкви, похищаете из них кузнь[8], книги и свечи, да еще и челом не бьете государю за свою грубость».

Далее в своем послании Геронтий грозил, что прикажет их священникам «затворить все церкви и выйти прочь из вятской земли». Мало того, «он на всю вятскую землю шлет проклятие».

— Наплевать на ево проклятие! — бесновалось вече.

— Его проклятие у нас на вороту не виснет!

— Долгогривый пес на солнушко брешет, а ветер его брехню носит.