В тот день в послеобеденное время в церкви св. Петра на Невилл-скуэр состоялось крещение, и церковный служитель Алберт Эдвард Форман еще не снял своего одеяния. Новое облачение с такими пышными и жесткими складками, словно оно не сшито из альпаки[1], а отлито из бронзы, он берег для похорон и венчаний (фешенебельная публика обычно предпочитала проводить эти церемонии в церкви св. Петра на Невилл-скуэр), и сейчас на нем было облачение попроще. Он носил его с глубоким удовлетворением, ибо почитал достойным символом своей должности, а без него (когда снимал его перед уходом домой) испытывал неприятное чувство, будто был полураздет. Не жалея сил, он самолично складывал и гладил его. За шестнадцать лет своей службы в церкви он накопил их множество, но ни разу не решился выбросить изношенные, и все до единого, аккуратно упакованные в оберточную бумагу, они лежали в нижних ящиках его гардероба в спальне.

Служитель наводил порядок: накрыл крашеной деревянной крышкой мраморную купель, убрал стул, принесенный для старой больной дамы, и ждал, пока викарий[2] закончит дела в ризнице и он сможет прибраться там и уйти домой. В это время он увидел, что викарий подошел к алтарю, преклонил колена и тут же вышел в проход между скамьями. Он все еще не снял сутаны.

«И чего он только канителится? — подумал служитель. — Не знает разве, что мне пора пить чай?»

Недавно назначенный викарий был краснолицый, энергичный мужчина лет сорока с небольшим, и Алберт Эдвард все еще вспоминал его предшественника, священника старой школы, который неторопливо читал проповеди серебристым голосом и частенько обедал у знатных прихожан. Ему нравилось в церкви так, как оно было, и он никогда не суетился попусту, не то, что этот новичок, который всюду сует нос. Но Алберт Эдвард — человек терпимый. Церковь св.Петра находилась в очень хорошем районе, и ее прихожане принадлежали к весьма почтенной публике. Новый викарий перешел сюда из Ист-Энда, и едва ли можно было ожидать, что он сразу приноровится к сдержанному поведению своих фешенебельных прихожан.

— Одна только сутолока, — пробурчал Алберт Эдвард, — но с течением времени попривыкнет.

Когда викарий, продвигаясь по проходу, подошел поближе к служителю и мог заговорить с ним, не повышая голоса более, чем это дозволительно в церкви, он остановился.

— Зайдите на минутку в ризницу, Форман.

— Непременно, сэр.

Викарий подождал, пока он подойдет, и они вместе пошли по проходу.

— Очень приятное было крещение, позвольте мне заметить, сэр. Удивительно, что младенец перестал плакать, как только вы его взяли на руки.

— Я заметил, что так часто бывает, — сказал викарий, улыбнувшись, — это неудивительно, у меня большая практика.

Викарий втайне гордился, что ему почти всегда удавалось утихомирить плачущего младенца, умело держа его, и он не мог не замечать удивленно-восхищенных взглядов матерей и нянюшек, которые наблюдали, как он укладывает младенца на изгиб прикрытой стихарем[3] руки. Служитель знал, что викарию приятно, когда восторгаются его талантом.

Викарий первым вошел в ризницу[4], за ним Алберт Эдвард. Последний с некоторым удивлением увидел там двух церковных старост. Он не заметил, как они вошли. Они любезно кивнули ему.

— Добрый день, милорд, добрый день, сэр, — поздоровался он с ними по очереди.

Оба престарелые, они исполняли обязанности церковных старост в течение всего времени, что Алберт Эдвард работал служителем этой церкви. Теперь они сидели за красивым столом для трапез, который прежний викарий привез много лет назад из Италии. Викарий сел на свободное кресло между ними. Алберт Эдвард смотрел на них поверх разделявшего их стола и с некоторым беспокойством думал о том, что могло стрястись. Он еще не забыл того случая, когда органист попал в беду и сколько у всех было хлопот, чтобы замять историю. В такой церкви, как церковь св.Петра на Невилл-скуэр, нельзя было допустить скандала. Красное лицо викария выражало решительное благодушие, но двое других казались несколько встревоженными.

«Не иначе, как допек их, — подумал про себя служитель, — небось уговорил их что-то сделать, а им неохота. Помяните мое слово, так оно и есть».

Но мысли Алберта Эдварда не нашли отражения на его гладко выбритом, исполненном достоинства лице. Он стоял в почтительной позе, но без подобострастия. До того, как занять должность в церкви, он долго был в услужении, но только в очень хороших домах, и держался безупречно. Начал он с посыльного у крупного торговца, затем поднялся постепенно от четвертого до первого лакея, потом в течение года был дворецким у вдовы пэра, и до тех пор, пока не появилась вакансия в церкви св.Петра на Невилл-скуэр, он служил дворецким в доме бывшего посла и имел в своем подчинении двух помощников. Был он высок, сухощав, серьезен и величествен. Он смахивал если не на герцога, то на актера старой школы, традиционно исполнявшего роли герцогов. Он обладал тактом, твердостью и уверенностью в себе. Его репутация была безупречна.

Викарий быстро приступил к делу:

— Нам придется сказать вам нечто довольно неприятное, Форман. Вы прослужили здесь много лет, и я думаю, его светлость и генерал согласятся со мной, что вы выполняли свои обязанности к вящему удовольствию всех заинтересованных лиц.

Оба церковных старосты кивнули.

— Но на днях мне стало известно одно поразительное обстоятельство, и я счел своим долгом ознакомить с ним церковных старост. К своему удивлению, я обнаружил, что вы не умеете ни читать, ни писать.

На лице служителя не изобразилось никакого смущения.

— Прежний викарий знал об этом, сэр, — ответил он. — И говорил, что это не имеет значения, ибо, по его мнению, в мире слишком много ученых людей.

— Это самая удивительная вещь, какую мне приходилось слышать, — воскликнул генерал. — Вы хотите сказать, что работаете служителем церкви на протяжении шестнадцати лет и не умеете ни читать, ни писать?

— Я пошел в услужение, когда мне было двенадцать лет, сэр. На первом месте повар пытался обучить меня, да, видно, у меня нет способностей, а потом уж так получилось, что и времени не было. В общем-то мне это никогда не мешало. Мне думается, множество нынешних молодых людей тратят зря уйму времени на чтение вместо того, чтобы делать что-нибудь полезное.

— Но неужели вам не хочется знать, что творится в мире? — спросил другой церковный староста. — Или написать письмо?

— Нет, милорд, мне кажется, я прекрасно обхожусь без этого. А в последние годы в газетах так много картинок, что я неплохо соображаю, что происходит. Моя жена — женщина, можно сказать, ученая, так что, если мне нужно отправить письмо, она пишет его за меня. Другое дело, если бы я заключал пари у букмекеров.

Церковные старосты тревожно взглянули на викария и опустили глаза.

— Вот что, Форман, я обсудил положение с этими джентльменами, и они вполне согласны со мной, что возникла недопустимая ситуация. В церкви св.Петра на Невилл-скуэр мы не можем иметь служителя, который не умеет читать и писать.

Худое, бледное лицо Алберта Эдварда покраснело, он переминался с ноги на ногу, но ничего не ответил.

— Поймите меня, Форман, у меня нет к вам никаких претензий. Вы выполняете свои обязанности вполне добросовестно, и я высокого мнения о вашем поведении и ваших способностях, но мы не можем рисковать тем, что из-за вашего прискорбного невежества случится какое-нибудь несчастье. Речь идет о благоразумии и о принципе.

— А не могли бы вы овладеть грамотой, Форман? — спросил генерал.

— Нет, генерал, боюсь, что не смогу. Уже поздно. Я не молод, как раньше, и если не мог вбить буквы себе в голову, когда был мальчонкой, то не думаю, что мне это удастся сейчас.