— А каково это — быть красивой, мисс Ширли? — спросила меня на днях Ребекка Дью, когда на мне было мое новое платье из светло-коричневой вуали.

— Я тоже часто задаюсь таким вопросом, — ответила я.

— Но вы же красивы, — сказала Ребекка Дью.

— Вот уж не предполагала, что вы можете быть язвительной, Ребекка. — Я с упреком взглянула на нее.

— Я и не думала язвить, мисс Ширли. Вы красивы… сравнительно.

— О! Сравнительно!

— Ну да, посмотрите в зеркало. — И Ребекка Дью указала пальцем на зеркало в створке буфета. — По сравнению со мной вы красивы.

Что ж, это действительно так!

Но я не кончила об Элизабет… Однажды вечером, в штормовую погоду, когда в переулке Призрака отчаянно завывал ветер, мы не могли пойти на прогулку. Тогда мы поднялись в мою башню и начертили карту сказочной страны. Я положила на стул мою голубую, похожую на пончик, подушку, чтобы Элизабет могла сесть повыше, и, склоняясь над картой, она выглядела как серьезный и важный гном.

Наша карта еще не закончена; каждый день мы придумывали что-нибудь новое, что можно на ней обозначить. Вчера вечером мы нанесли на нее домик Снежной Чародейки, а за ним изобразили три холма, сплошь покрытые цветущими дикими вишнями. (Кстати, Гилберт, я очень хочу, чтобы возле нашего дома мечты тоже росли дикие вишни.) Разумеется, на нашей карте есть Завтра — оно лежит к востоку от Сегодня и к западу от Вчера, — и еще у нас бесконечное число всяких «времен» в этой сказочной стране: «летнее время», «долгое время», «короткое время», «время новолуния», «время спокойной и ночи», «будущее время» (но никакого «прежнего времени», так как это слишком печальное время для сказочной страны), «старое время», «молодое время» (так как, если есть «старое», то должно быть и «молодое»), «горное время» (так как это столь чарующе звучит), «ночное время» и «дневное время» (но никакого «времени ложиться спать» или «времени идти в школу»), «время каникул» (но никакого «одного времени», так как это тоже слишком печально), «потерянное время» (ведь его так приятно найти), «некоторое время», «прекрасное время», «скорое время», «медленное время», «время поцелуя», «время возвращаться домой» и «время оно» (так как это одно из самых красивых выражений на свете)… И везде маленькие, аккуратные красные стрелки, указывающие путь к каждому «времени». Я знаю, Ребекка Дью считает меня весьма ребячливой. Но, Гилберт, дорогой, давай никогда не вырастать слишком большими и умными… нет, слишком большими и глупыми для страны сказок.

Ребекка Дью — я это ясно чувствую — не совсем уверена в благотворности моего влияния на Элизабет и считает, что я поощряю фантазии девочки. Однажды вечером, когда меня не было дома, Ребекка Дью сама понесла молоко к двери в стене сада и нашла там Элизабет, которая так напряженно всматривалась в небо, что даже не слышала (отнюдь не волшебно легких) шагов Ребекки.

— Я вслушивалась, Ребекка, — объяснила она.

— Ты слишком много вслушиваешься, — неодобрительно заметила Ребекка.

Элизабет улыбнулась так, словно мыслями была где-то далеко. (Ребекка Дью не употребила этого сравнения, но я хорошо знаю, как улыбается Элизабет.)

— Вы удивились бы, Ребекка, если бы узнали что я иногда слышу, — сказала она таким тоном, что у Ребекки мурашки по всему телу забегали, — так, во всяком случае, она утверждает.

Но Элизабет всегда под властью волшебных чар, и что с этим поделаешь?

Твоя

Аня из Ань.

Р. S. 1. Никогда, никогда, никогда мне не забыть, какое лицо было у Сайреса Тейлора, когда жена «обвинила» его в том, что он вышивает тамбуром. Но я всегда буду питать к нему теплые чувства из-за тех котят, которых он искал. И Эсми мне тоже нравится, потому что вступилась за отца даже тогда, когда думала, что все ее надежды пошли прахом.

Р. S. 2. Я вставила в ручку новое перо… И я люблю тебя, потому что ты не чванливый, как доктор Картер… и я люблю тебя, потому что у тебя не оттопыренные уши, как у Джонни. И — самая главная из всех причин — я люблю тебя просто потому, что ты Гилберт!

Шумящие Тополя,

переулок Призрака.

30 мая.

Любимейший и еще более любимый,

чем любимейший!

Весна!

Может быть, там, в Кингспорте, погрузившись с головой в водоворот экзаменов, ты не знаешь об этом. Но я, от макушки до пят, ощущаю ее присутствие, как ощущает его весь Саммерсайд. Усыпанные цветами ветви деревьев, протянувшиеся из-за старых дощатых заборов, и яркая кайма травы и одуванчиков вдоль тротуаров преобразили даже самые некрасивые улицы. И даже фарфоровая леди на полочке над моим умывальником чувствует, что на дворе весна, и я знаю, что если бы я только могла неожиданно проснуться среди ночи, то увидела бы, как она танцует pas seul[23] в своих розовых туфельках на позолоченных каблучках.

Все кричит мне: «Весна!» — маленькие смеющиеся ручейки, голубая дымка, окутывающая Короля Бурь, клены в роще, где я читаю твои письма, цветущие вишни в переулке Призрака, дерзкие малиновки, порхающие на заднем дворе с полным пренебрежением к присутствию Василька, дикий виноград, свесивший свои зеленые побеги над калиткой в стене, куда приходит за молоком маленькая Элизабет, ели вокруг старого кладбища, украсившие концы своих лап новыми светло-зелеными кисточками… и даже само старое кладбище, где всевозможные цветы, посаженные у могил, разворачивают листики и раскрывают бутоны, словно для того чтобы сказать: «Даже здесь жизнь торжествует над смертью». На днях я опять с большим удовольствием побродила по кладбищу. (Ребекка Дью, очевидно, считает, что мое пристрастие к подобным прогулкам носит нездоровый характер. «Не понимаю, чем вас так привлекает это небезопасное место», — говорит она.) Я прогуливалась там в благоуханные зеленоватые сумерки и думала о том, закрылись ли в конце концов глаза Стивена Прингля и действительно ли жена пыталась отравить Натана Прингля. Ее могила, обрамленная молоденькой травкой и июньскими лилиями, выглядела так невинно, и я сделала вывод, что бедняжку просто оклеветали.

Всего лишь еще один месяц, и я еду домой на каникулы! Я не перестаю думать об Авонлее… старый сад Зеленых Мезонинов, где деревья стоят сейчас, словно занесенные снегом… мост, отражающийся в Озере Сверкающих Вод… отдаленный рокот моря… солнечные блики на Тропинке Влюбленных… и ты!

Сегодня у меня как раз такое перо, какое нужно, и потому, Гилберт…

(Две страницы опущены.)

Сегодня я снова заходила к миссис Гибсон и ее дочери. Марилла была знакома с ними, когда они жили в Уайт-Сендс, и попросила меня навестить их. Я исполнила ее просьбу и с тех пор бываю у них почти каждую неделю, так как Полине это, похоже, доставляет большое удовольствие, а мне ее так жаль: она настоящая рабыня своей матери — кошмарной старухи.

Миссис Гибсон восемьдесят лет, и она проводит свои дни в кресле на колесах. В Саммерсайд она и ее дочь переехали лет пятнадцать назад. Полина — ей сорок пять — младшая в семье; все ее братья и сестры давно обзавелись собственными семьями, и все непреклонны в своей решимости никогда не жить под одной крышей с миссис Гибсон. Полина ведет хозяйство и всегда готова исполнить любую прихоть матери. Они довольно зажиточны, и, если бы не миссис Гибсон, ее дочь могла бы вести приятную, легкую жизнь. Она невысокая, с бледным лицом, большими ласковыми серо-голубыми глазами и золотисто-каштановыми волосами, все еще красивыми и блестящими. Ее очень привлекает церковная работа, и она была бы совершенно счастлива, трудясь в благотворительном и миссионерском обществах и участвуя в подготовке церковных ужинов и приемов. Но ей с трудом удается вырваться из дома даже для того, чтобы просто посетить воскресную церковную службу. Я не вижу никакого спасения для нее, так как старая миссис Гибсон, вероятно, проживет до ста лет. А хотя эта почтенная леди не владеет ногами, ее язык в полной исправности. Меня всегда душит бессильная ярость, когда я сижу у них и слушаю, как она делает Полину мишенью своих ядовитых замечаний. И однако, как сказала мне Полина, ее мать «очень высокого мнения» обо мне и бывает гораздо добрее к ней, когда я рядом. Если так, то я просто содрогаюсь при мысли о том, что, должно быть, приходится выносить Полине, когда меня нет поблизости.