Вошли вдовы. Они мне сразу понравились. Тетушка Кейт высокая, худая и седая, немного суровая — точно того же типа, что и Марилла, а тетушка Четти — маленькая, худая и седая, немного грустная. Возможно, когда-то она была хороша собой, но теперь от прежней красоты ничего не осталось, кроме глаз. Глаза у нее чудесные — нежные, большие, карие.

Я изложила цель моего визита, и вдовы переглянулись.

— Мы должны посоветоваться с Ребеккой Дью, — сказала тетушка Четти.

— Без сомнения, — отозвалась тетушка Кейт.

И Ребекка Дью была вызвана из кухни. Вместе с ней вошел кот — большой, пушистый мальтийский кот с белой манишкой и белым воротничком. Я охотно погладила бы его, но, памятуя о предостережении миссис Брэддок, сочла за лучшее проигнорировать его присутствие. Ребекка взирала на меня без тени улыбки.

— Ребекка, — сказала тетушка Кейт, которая, как я убедилась, зря слов не тратит, — мисс Ширли хочет, чтобы мы сдали ей комнату. Я думаю, мы не можем этого сделать.

— Почему нет? — возразила Ребекка Дью.

— Боюсь, Ребекка, у вас прибавилось бы хлопот, — сказала тетушка Четти.

— Мне к хлопотам не привыкать, — заявила Ребекка Дью.

Просто невозможно, Гилберт, отделить ее имя от фамилии — невозможно… хотя вдовы это делают. Они обращаются к ней «Ребекка». Не знаю, как им это удается.

— Мы, пожалуй, староваты, чтобы сдавать комнаты молодежи, — упорствовала тетушка Четти.

— Не говорите за других, — отрезала Ребекка Дью. — Мне еще только сорок пять, и я еще сохраняю и умственные, и физические способности. И на мой взгляд, было бы совсем неплохо, если бы в доме поселился кто-нибудь помоложе. Девушка, во всяком случае, лучше, чем молодой человек. Он курил бы и днем и ночью — спалил бы нас дотла прямо в постелях. Если вам нужен жилец, я посоветовала бы взять ее. Но, разумеется, это ваш дом.

«Сказала и исчезла», как любил выражаться Гомер[3]. Я поняла, что все уже решено, но тетушка Четти сказала, что я должна подняться наверх и посмотреть, устроит ли меня комната.

— Мы, душенька, дадим вам комнату в башне. Она не такая большая, как комната для гостей, но в ней есть отвод от дымохода, чтобы зимой ставить железную печечку, да и вид из окна гораздо приятнее. Вам будет видно старое кладбище.

Я знала, что полюблю эту комнату. Само название «комната в башне» вызвало у меня приятную дрожь. Я почувствовала себя так, словно очутилась в той старинной балладе, которую мы часто пели в авонлейской школе, о девице, что «жила в высокой башне у моря, у седого». Комнатка и в самом деле оказалась премилой. Мы поднялись в нее по маленькому пролету угловой лестницы, ведущей с лестничной площадки. Комнатка невелика, но совсем не такая маленькая, как та, ужасная, представлявшая собой просто отгороженную часть коридора, где я жила в первый год учебы в Редмонде. Здесь два слуховых окна — одно выходит на запад, другое на север, а в наружном углу башни еще одно окно, трехстворчатое, трехстороннее, с открывающимися наружу рамами и расположенными под ним полками для моих книг. Пол накрыт круглыми плетеными ковриками. Большая кровать с пологом и узорчатым стеганым одеялом производит впечатление столь безукоризненно ровной и гладкой, что спать на ней и тем нарушать эту красоту кажется преступлением. К тому же, Гилберт, она такая высокая, что взбираться на нее мне приходится по забавной маленькой лесенке, которая в дневное время убирается под кровать. Кажется, все это хитрое сооружение вывез из какой-то заграницы капитан Маккомбер.

Есть здесь прелестный угловой буфетик с нарисованными на дверце букетами и с полочками, украшенными вырезанной в виде фестонов белой бумагой. Есть и круглая голубая подушка на сиденье у окна — углубление, образованное пришитой посередине большой, обтянутой тканью пуговицей, придает этой подушке вид пухлого голубого пончика. И еще есть хорошенький умывальничек с двумя полочками: на верхней едва хватает места для миски и ярко-голубого кувшинчика, а на нижней для мыльницы и большого кувшина с горячей водой. При умывальнике небольшой ящик с медными ручками, заполненный чистыми полотенцами, а на полочке над ним сидит белая фарфоровая леди в розовых туфельках, с золотым поясом и красной фарфоровой розой в золотых фарфоровых волосах.

Вся комната позолочена светом, льющимся в нее сквозь пшенично-желтые занавески, а на стенах редкостные гобелены — причудливые тени растущих за окнами тополей… живые гобелены, вечно меняющиеся и трепещущие. Так или иначе, а комнатка сразу показалась мне веселой. Я почувствовала, что нет на свете девушки богаче меня.

— Здесь тебе будет спокойно, вот что я скажу, — заявила миссис Линд, когда мы уже уходили.

— Боюсь, после свободы Домика Патти кое-что здесь покажется мне немного сковывающим и стесняющим, — заметила я, просто для того чтобы поддразнить ее.

— Свобода! — фыркнула миссис Линд презрительно. — Свобода! Не уподобляйся янки, Аня.

А сегодня я перебралась сюда уже со всеми пожитками. Конечно же, мне очень не хотелось расставаться с Зелеными Мезонинами. Как бы часто и подолгу ни была я вдали от них, с той минуты, как начинаются каникулы, я вновь принадлежу Авонлее, словно никогда и не уезжала, и мое сердце разрывается при мысли, что надо снова покинуть родной дом. Но я знаю, что полюблю Шумящие Тополя. И они уже любят меня. Я всегда знаю, любит меня какой-нибудь дом или нет.

Виды из всех моих окон замечательные — даже вид на окруженное рядом темных елей старое кладбище, куда ведет петляющая дорожка с низкими каменными оградками по бокам. Из западного окна я могу видеть всю гавань до ее дальнего туманного берега и чудесные маленькие парусники, которые так люблю, и большие корабли, уходящие в плавание «к неведомым берегам», — чарующая фраза! В ней такой «простор для воображения»! Из северного окна я могу смотреть в рощу берез и кленов, раскинувшуюся по другую сторону проселочной дороги. Ты знаешь, я всегда боготворила деревья.

Когда в Редмонде в курсе английской литературы мы проходили Теннисона, я всегда грустила вместе с бедной Эноной, оплакивавшей свои утраченные навек сосны[4].

За рощей и кладбищем протянулась прелестная долина с блестящей красной лентой дороги и рассыпанными вдоль нее белыми домиками. Некоторые долины прелестны, хотя трудно сказать почему. Даже просто смотреть на них — удовольствие. А за долиной — моя голубая гора. Я дала ей название Король Бурь; такова уж моя неодолимая страсть — всему давать романтичные имена.

В моей комнатке я смогу быть в полном одиночестве, когда мне этого захочется. Знаешь, приятно иногда немного побыть одной. Ветры будут моими друзьями… белые зимние ветры… зеленые ветры весны… голубые ветры лета… пурпурные ветры осени… «Бурный ветер, исполняющий слово Его»[5]. Какой трепет всегда вызывает у меня этот стих Библии — словно каждый ветер несет мне свое откровение! Я часто завидовала в детстве мальчику, улетевшему на крыльях северного ветра, в той прелестной старой истории, рассказанной Джорджем Макдональдом[6]. Когда-нибудь ночью, Гилберт, я открою окно моей башни и шагну прямо в объятия ветра, и Ребекка Дью никогда не узнает, почему в ту ночь моя постель осталась непримятой.

Надеюсь, что когда мы с тобой, любимейший, найдем наш «дом мечты», вокруг него будут бродить ветры. Интересно, где он, этот неизвестный дом? Буду ли я любить его больше в сиянии луны или на рассвете? Этот дом будущего, где у нас будут любовь, дружба, радостный труд… и несколько забавных приключений, чтобы было над чем посмеяться в старости. Старость! Неужели мы когда-нибудь будем старыми, Гилберт? Это кажется невозможным.

Из левой створки окна в углу моей башни мне видны крыши городка — городка, где мне предстоит прожить по меньшей мере год. Люди, живущие под этими крышами, будут моими друзьями, хотя я еще не знаю их. А может быть, моими врагами. Ведь тех, что сродни Паям, можно найти повсюду и под самыми разными фамилиями, и я прекрасно понимаю, что с Принглями, хочешь не хочешь, придется считаться. Занятия в школе начинаются завтра. Мне предстоит преподавать геометрию! Хотя это, конечно, будет не тяжелее, чем было учить ее. Я лишь молю небо, чтобы среди Принглей не оказалось математических гениев.