— Представьте только, мисс Ширли, — мыться в золотой ванне! — мечтательно сказала она мне как-то раз.

Но, право же, она прелесть! Раздобыла где-то удобнейшее старинное кресло с подголовником, обитое выцветшей парчой — как раз в моем вкусе, — и говорит: "Это ваше кресло. Мы будем держать его специально для вас". И не позволяет Васильку спать в нем, чтобы на моей юбке, в которой я хожу на работу, не оказалось — упаси Боже! — кошачьей шерсти и у Принглей не появился лишний повод почесать языки.

Всех трех очень заинтересовало мое колечко из жемчужинок и то, что с ним связано. Тетушка Кейт показала мне свое «колечко невесты» (она не может носить его теперь: оно ей мало) со вставкой из бирюзы. Но бедная тетушка Четти призналась мне со слезами на глазах, что у нее никогда не было такого колечка, — ее муж считал, что это ненужный расход. Она рассказала мне об этом, пока сидела в моей комнате с масочкой из пахты на лице. Она делает такую масочку каждый вечер, чтобы сохранить цвет лица, и взяла с меня клятву сохранить все в тайне, так как не хочет, чтобы об этом узнала тетушка Кейт.

— Она решит, что это смешное тщеславие для женщины моего возраста. А Ребекка Дью, несомненно, считает, что ни одна христианка не должна стараться быть красивой. Раньше я обычно прокрадывалась на кухню, когда Кейт заснет, но вечно дрожала от страха, что Ребекка Дью спустится за чем-нибудь вниз. У нее слух, как у кошки, — даже во сне. Если бы я могла потихоньку заходить вечером к вам и делать масочку здесь… Ах, спасибо, душенька!

Мне удалось разузнать кое-что о наших соседях из Ельника. Хозяйке дома, миссис Кембл (в девичестве она тоже была Прингль!), восемьдесят лет. Я не видела ее, но, насколько мне удалось выяснить, это очень мрачная старая леди. У нее есть служанка, почти такая же мрачная и древняя, Марта Монкман, которую обычно именуют «Женщиной миссис Кембл». А еще у нее живет ее правнучка, Элизабет Грейсон. Ей восемь лет, и она учится в начальной школе, куда ходит «короткой дорогой» — через огороды, так что я еще ни разу не встретила ее, несмотря на то что живу здесь уже две недели. Ее покойная мать, внучка миссис Грейсон, рано осталась сиротой и воспитывалась у бабушки, а потом вышла замуж за некоего Пирса Грейсона — «янки», как сказала бы миссис Линд, — и умерла при рождении Элизабет. Поскольку Пирсу Грейсону вскоре пришлось покинуть Америку, чтобы заняться делами парижского отделения своей фирмы, ребенка отправили к старой миссис Кембл. Говорят, будто он «видеть не мог» младенца, стоившего жизни несчастной матери, и поэтому до сих пор совсем не интересуется девочкой. Хотя, разумеется, это могут быть лишь пустые слухи, так как ни миссис Кембл, ни ее Женщина никогда ничего о нем не рассказывают.

Ребекка Дью говорит, что обе они слишком строги с маленькой Элизабет, и бедняжке живется невесело.

— Она не такая, как другие дети, — слишком взрослая для своих восьми лет… А уж скажет иногда такое! "Ребекка, — говорит мне как-то раз, — а что, если собираешься лечь спать и вдруг чувствуешь, что за ногу что-то схватило и держит?" Неудивительно, что она боится ложиться спать в темноте. А они бедняжку заставляют! Миссис Кембл говорит, что в ее доме трусов быть не должно. Следят за ней, как две кошки за мышкой, шагу ступить не дают. Едва лишь она зашумит немножко, они чуть в обморок не падают. Все время «тише» да «тише». Они ее в могилу вгонят этим своим «тише-тише»! А что тут сделаешь? Действительно, что?

Мне хотелось бы взглянуть на нее. Мне кажется, она должна вызывать жалость. Хотя тетушка Кейт говорит, что девочка ухожена, — на самом деле тетушка Кейт выразилась так: «Кормят и одевают ее хорошо». Но и ребенок живет не хлебом единым. Мне никогда не забыть, какой была моя собственная жизнь, прежде чем я поселилась в Зеленых Мезонинах.

В следующую пятницу я еду домой, чтобы провести два чудесных дня в Авонлее. Единственная неприятность — это то, что все, кого я там увижу, непременно будут спрашивать, как мне нравится учительствовать в Саммерсайде… Но только подумай, Гилберт, какая она сейчас — Авонлея… Голубая дымка над Озером Сверкающих Вод, начинающие алеть стройные клены за ручьем, золотисто-коричневые папоротники в Лесу Призраков и тени заката на Тропинке Влюбленных. И я всей душой хотела бы оказаться сейчас там с… с… угадай с кем?

Знаешь, Гилберт, порой у меня появляются большие подозрения, что я тебя люблю!

Шумящие Тополя,

переулок Призрака,

Саммерсайд.

10 октября.

Досточтимый и многоуважаемый сэр!

Так начинала свои любовные письма бабушка тетушки Четти. Восхитительно, правда? Какой трепет от сознания собственного величия ощущал, должно быть, дедушка, читая эти слова! Ты уверен, что не предпочел бы такое обращение простому «Гилберт, любимый»? Но, вообще говоря, я рада, что ты не тот дедушка… и совсем никакой не дедушка. Как чудесно знать, что мы молоды и перед нами целая жизнь — целая жизнь вместе, правда?

(Несколько страниц опущено; вероятно, на этот раз Анино перо не было ни царапающим, ни тупым, ни заржавленным.)

Я сижу у окна моей башни, глядя на деревья, покачивающиеся на фоне янтарного неба, и на протянувшуюся за ними гавань. Вчера вечером я совершила чудесную прогулку в своем собственном обществе. Я просто должна была куда-то уйти, так как в Шумящих Тополях стало вдруг немного уныло. В гостиной плакала тетушка Четти, из-за того что ее чувства были чем-то задеты. В спальне плакала тетушка Кейт, из-за того что была годовщина смерти капитана Маккомбера. В кухне плакала Ребекка Дью — по причине, которую мне так и не удалось узнать. Прежде я еще ни разу не видела ее плачущей. Но когда я попыталась тактично выяснить, что же стряслось, она раздраженно потребовала от меня ответа на вопрос: разве не может человек поплакать в свое удовольствие, если ему того хочется? Так что мне пришлось свернуть мои раскладные пяльцы и тихонько удалиться, оставив ее предаваться своим удовольствиям. Я вышла на дорогу и направилась к гавани. В воздухе стоял приятный запах октябрьских заморозков, слитый с чудесным ароматом свежевспаханных полей. Я шла и шла, пока сумерки, сгустившись, не превратились в лунную осеннюю ночь. Я была одна, но не одинока. Всю дорогу я вела воображаемые разговоры с воображаемыми спутниками и изрекла столько остроумных афоризмов, что была приятно удивлена своими способностями. Невозможно было не наслаждаться этой вечерней прогулкой — даже несмотря на все огорчения, связанные с Принглями.

Мне хочется снова поплакаться тебе из-за Принглей. Неприятно признаваться в этом, но дела в Саммерсайдской средней школе идут неважно. Нет сомнения, что против меня составлен заговор.

Начать с того, что домашние задания не выполняет никто из Принглей и полу-Принглей. И бесполезно взывать к родителям. Они обходительны, учтивы, уклончивы. Я знаю, что нравлюсь всем ученикам, не принадлежащим к «королевскому роду», но принглевская зараза непослушания подрывает моральный дух всего класса. Однажды утром я нашла все на моем столе и в нем перевернутым вверх дном. Ни один из учеников, разумеется, понятия не имел, кто мог это сделать. И в другой раз никто не смог или не захотел сказать, кто оставил на моем столе коробку, из которой, когда я открыла ее, выскочила игрушечная змея. Но все Прингли в классе визжали от смеха, глядя на мое лицо. Вид у меня, вероятно, был ужасно испуганный.

Джен Прингль через день опаздывает в школу, всегда имея наготове какую-нибудь убедительную отговорку, которую сообщает вежливым тоном, но с дерзким выражением лица. А во время уроков она рассылает по классу записочки под самым моим носом. Сегодня, надевая пальто после занятий, я нашла в кармане очищенную луковицу. Как мне хотелось бы посадить эту девчонку под замок на хлеб и воду, пока она не научится вести себя как следует.