А я – руки в брюки, папиросу в зубы – и следом. Надо же посмотреть, как хлопчики выполнили мое за­дание.

Иду по улице, важный, задумчивый, вроде мне и дела нет до всего, что вокруг делается. Вижу, у ворот двора тракториста Миколы Поцапая собралась толпа хлопцев и девчат. Хохочут все. Только подхожу к ним, как из калитки сам Микола показывается. Разодетый, в сапогах хромо­вых, чуб из-под кепки ниже уха спадает.

– Над чем смеемся? – добродушно спрашивает Микола и затягивается дорогой папиросой. И вдруг он увидел на своих воротах тыкву. Как коршун на куропатку, бросился на нее. Сорвал и смотрит, точно на гадюку. А на тыкве нацарапано: «Парубку Миколе Поцапаю от Маруси Козак».

– Чего ржете?! – сердито спрашивает Микола. – Не видите – мать повесила сушиться!

– А надпись тоже мать сделала? – поддеваю его.

– Та то куры поклевали, – все еще не сдается Микола. Тут всех хватил такой приступ смеха, что я даже ис­пугался. Вижу – Василинка Остапенкова, невеста Сте­пана Левады, так хохочет, даже руками за голову дер­жится и к земле приседает.

– Ты подумай, какие грамотные куры! – давится она от смеха.

– И чего тем девчатам треба, – сочувственно замечаю я, глядя на Миколу, и обращаюсь к девчатам. – Вы по­смотрите на него! Гарный, як намалеванный. С его лица воду можно пить! А она ему – гарбуза.

Опять хохот. А Микола изо всей силы тыквой о землю.

Иду дальше, довольный, веселый. Приближаюсь ко двору бабки Горпины, у которой квартирует Иван Твердохлеб. Это нового шофера прислали в Яблонивку. Симпа­тичный, видать, он хлопец, если девчата очень засматри­ваются на него.

Вдруг вижу, со двора выбежала старая Горпина, на­кинула на ворота платок и сама сверху вроде распялась на них.

– Что такое, бабушка? – спрашиваю.

– Иди, иди, Максимэ, своей дорогой, – отвечает. – Это я… Да уходи, тебе говорят!

Пожимаю плечами, прохожу мимо и тут же за куст бузины, который рядом с воротами во рву растет, прячусь.

– Иванэ! Иванэ! – кричит бабка. – Ходи сюда! Бегом!

Иван Твердохлеб умывается возле порога. С работы только пришел.

– Что случилось? – спрашивает он, берясь за поло­тенце.

– Т-с-с… Помоги снять! – шепчет ему бабка.

Иван никак в толк не возьмет. Подходит ближе.

– А что такое? – спрашивает.

– Не пытай!.. Беда!.. Снимай скорее.

Иван снимает с ворот тыкву, а бабка оглядывается по сторонам и за плетень его толкает. За плетнем, слышу, шепчутся:

– Слава богу, ни одна живая душа не бачила.

– Ничего не понимаю, – отвечает бабке Иван.

– Сразу видно, что недавно ты в селе, – говорит Горпина и растолковывает Ивану про обычай яблонивских девчат гарбуза женихам подносить.

– Так я ж не сватался к Марусе! – доказывает ей Иван.

– Говори, – посмеивается Горпина. – Приглянулась она тебе?

– А разве Маруся дуже гарна?

– Ой, як яблочко!..

Иван некоторое время молчит, а потом отвечает, да такое, что у меня даже в носу засвербело.

– Ну что ж, – говорит он. – Треба присмотреться к Марусе. Это она мне, наверное, знак подала, что нрав­люсь ей.

Хотел я тут выскочить со рва да растолковать Ивану, что к Марусе ему дорога заказана, да он ушел в хату.

Испортил мне настроение этот Твердохлеб. И зачем я послал ему гарбуза? Выходит, что сам я заставил его обратить внимание на Марусю?..

Да-а… Иду дальше по улице, и уже не весело мне, уже не хочется ни о чем думать, кроме как о расставании с Марусей.

Вдруг замечаю – через плетень с огорода деда Мусия, как хмель, вьется тыквенный стебель. На нем – маленькие тыквы. А на самом конце стебля, упавшего в лопухи под плетень, – огромнейшая гарбузина! Я со злом пихнул ее ногой, а она оторвалась от стебля и покатилась по тропинке. Тьфу! Новая забота. Увидит дед Мусий – крику на все село будет.

Куда ее деть? Забросить? Жалко.

Взял я тыкву в руки и надел на кол в плетне. Отошел, оглянулся на нее, а она так хорошо сидит – на самом видном месте. Нельзя такой случай упустить.

Вернулся я к тыкве и ножом нацарапал на ней:

«Парубку Мусию от (?)». Вот, думаю себе, будет комедия, если бабка Параска, жена Мусия, увидит. Но на плетне может не заметить. И пришлось перевесить тыкву на ворота Мусия.

– Зачем это ты, Максим?! – окликает меня голос. Я даже подпрыгнул от испуга. Оглядываюсь – Галя, младшая сестра моей Маруси. Выбежала она из переулка и смотрит на меня.

Гарное дивчатко эта Галя. Очень на Марусю похожа. Две косички с бантами, глазищи большие, круглые, брови черные, крутые. На загорелом лице пробиваются маковки веснушек.

– Галюсю! – обращаюсь к ней и по-военному станов­люсь в положение «смирно». – Слушай, Галю, приказ боевой! Пулей лети домой и скажи Марусе: через десять минут ноль-ноль пусть выходит к липе. Только маме ни-ни. Военная тайна.

– Сама знаю, – смеется Галя. – Мама каждый день Марусю из-за тебя ругает.

– Не хотят, чтобы я был вашим зятем?

– Нет, не хотят. Говорят, ветрогон ты.

– И ты веришь, Галюсю? – спрашиваю.

– Нет, – отвечает Галя. – А где ты, Максим, такой цветок взял? – и притрагивается к георгину, который я на козырек фуражки прикрепил. – Мне его Володька дал – сын тетки Явдохи.

– Нравится? – спрашиваю у Гали.

– Очень! – отвечает она, направляясь в переулок, чтобы бежать домой.

– А Маруся любит такие цветы?

– У нас вкусы схожи! – смеется Галя и, мотнув косич­ками, скрывается в переулке.

Итак, в моем распоряжении десять минут. Удастся ли Марусе за это время вырваться из дому? Очень уж строгая у нее мать. И меня считает непутевым парнем. Но у Маруси тоже характер твердый. Захочет – придет.

Эх, Маруся, Маруся! А что, если на прощанье я ей букет цветов преподнесу? Сказала же Галя, что Марусе георгины нравятся. Надо завернуть к тетке Явдохе. У нее цветник большой: для продажи цветы разводит.

И вот я уже у ее двора. Но заходить в калитку не хочется. У порога хаты лежит на цепи рыжий пес, очень похожий на тигра.

Окликнул я дважды тетку Явдоху. Не отзывается. А время идет. Ладно, нарву цветов без спросу – не будет же она ругать завтрашнего солдата.

Перемахиваю через плетень в цветник и торопливо срываю цветы, какие побольше и покрасивее. Еще один-два, и букет будет готов.

Вдруг слышу – скрипнула в хате дверь. Я так и при­сел: на пороге появилась Явдоха с двумя пустыми ведрами и коромыслом.

– Володя, Володенька! – зовет она и осматри­вается. – Сходи, сынку, воды принеси!

Голова моя прямо сама в плечи влезла. Хотя б не за­метила…

– Володенька, не ховайся, я вижу! – Явдоха ставит на землю ведра и с коромыслом направляется к цветнику. Ясно, увидела мою спину.

– Ой, это ты, Максим?!

– Я, – отвечаю хриплым голосом и, бросив букет на землю, выпрямляюсь. Пытаюсь даже улыбнуться.

А Явдоха почему-то широко раскрытыми глазами смотрит на мою фуражку, и лицо ее краснеет, делается сердитым. Я перепугано хватаюсь за козырек… Ясно: георгин свой узнала.

– А-а, так вот зачем ты по чужим огородам шляешься! – пошла в атаку тетка Явдоха. – Для чего сорвал?! Это же чистые гроши!

Ну, думаю, если она за один цветок такой тара­рам поднимает, что же будет… И подальше отталкиваю ногой сорванные цветы. Но от глаз Явдохи ничто не скроется. Заметила-таки. Даже дыхание у нее пере­хватило.

– Держите его, люди добрые! – начала орать. – Ой, что наделал! Чтоб у тебя руки поотсыхали, чтоб у тебя пальцы отвалились! По миру меня пустил, разбойник! Да за такой букет пять рублей выторговать можно!..

– Не кричите, титко, – пытаюсь я ее успокоить, и каждая извилина в моем мозгу напрягается. Как найти выход из трудного положения? – Перестаньте! Вам за это заплатят!

В ответ свистнуло в воздухе коромысло и огрело меня по руке.

– Кто заплатит?! – голосит Явдоха. – Кто?! Ты, червивый?!

Набираю я дистанцию, чтобы второй контузии от коромысла не получить, и даже не слышу, что мой дурной язык лепечет:

– Да не бейтесь! Голова колхоза заплатит, – и сам удивляюсь: при чем тут председатель колхоза?