Третий этап -- эмиграция внешняя: в Америке -- полная свобода, реализация планов, выход книг, которые постепенно переиздаются в новой России, выступления по всему миру. Эпиграф этого времени -- слова Томаса Манна: "Где я, там немецкая культура", только слово "немецкая" заменено на "русская". Продолжаю святое дело Набокова, посвящая американцев в русскую литературу и культуру. Мои студенты -- будущие журналисты, дипломаты, переводчики, преподаватели. Сформировался я поздно, что тоже хорошо, ибо проза требует образования и жизненного опыта. У меня таких опытов три: советский, антисоветский и американский -- почти гармонично уживаются вместе. Четвертый этап: снова пора недовольства, генетическое диссидентство, проявляющееся в анализе Америки и западного мира, сатира и гротеск -- теперь на эмигрантском и американском материале. При этом вторая вспышка диссидентства протекает, как вторая беременность, легче и спокойнее. Мне повезло в том, что я оказался советским неудачником.

Относительно авторитетов и преемственности мой опыт в основном негативный, а если и имеет место, то опыт собирательный, от многих авторов-предшественников, а не от одного. Не очень верится в то, что Пушкин вдохнул жизнь в Гоголя (об этой мифологии я писал) или, ближе к нашему времени, например, что Ахматова благословила Бродского (о чем писать не буду). Мне понятнее признание Булата Окуджавы, что Пастернак его за поэта не признал, ничем не помог, и Булат выбивался в люди сам. Писатели в большинстве по природе эгоисты и ревнивы к чужим успехам. Как говорится, русскому писателю мало, чтобы его хвалили, ему надо, чтобы ругали других. Знаю одного известного поэта, который годами собирал возле себя талантливую молодежь, обещая помочь напечатать первую книгу. Он умело брал у молодых свежие идеи, а на их рукописи писал в издательство тайные разносные рецензии. Не хочу называть известных имен старших коллег, но мой вход в литературу знаменовался не помощью этих писателей, а их полным равнодушием, а то и страхом подать при встрече руку изгою, исключенному из Союза писателей. Когда запретили ставить мою пьесу "Отец на час" (она была в рукописи в Министерстве культуры), драматург, который раньше написал хорошую внутреннюю рецензию, узнав, что я в черных списках, быстро запустил пьесу на мой сюжет, и она пошла в театрах.

Жизнь против течения не способствует следованию авторитетам, но портреты на стенах остаются. Для меня это французские прозаики XIX века, маркиз де Кюстин, в XX веке -- целая вереница американцев. В русской метрополии да и в эмиграции, несмотря на подтачивание корней, авторитеты остаются даже среди нигилистов-постмодернистов. Сколько бы они ни говорили, что старая литература умерла, что вынуждены начинать на голом месте, они ведь выросли на старой литературе. Как болезнь: не может быть болезни без организма. Но сегодня в авторитетах такой разброс и настолько это индивидуально и переменчиво, что я бы поостерегся указывать пальцем.

Немало написано про то, что писатель в эмиграции живет в литературной провинции, а авторитеты русской писательской жизни живут в Москве. Что писатель отрывается от среды, которая его создала. По-моему, географический фактор -- дело второстепенное, среда создает посредственных писателей, а настоящих создает не среда, а они сами себя, и они создают среду, а не наоборот. Иногда авторитеты только подавляют. Ну, а если они есть, то множественность авторитетов -- лучше, чем один.

Польская эмиграция, как и эмиграции из других стран Европы (Франция, Англия, Испания, Ирландия, Германия), стала интегральной частью общей культурной традиции, чего никак не скажешь о России спустя десять лет после падения советской системы. Причины происходящего требуют особого анализа, но они не административные, а, сказал бы, исторические, этнические, психологические, моральные. Расхождения больше в этике, в манере жить и писать, в терпимости и нетерпимости, в видении перспективы развития, нежели в политике.

Хотя свобода высказывания в России имеет место, старые подходы живы, иногда принимают форму рецидивов. Если читаю свою публикацию в московском журнале, то ищу, что выкинуто. Трещина между писателем-эмигрантом и его материковыми (прошу прощения, но, может, точнее сказать -- матерковыми?) критиками остается непреодоленной. Эмигрант и антиэмигрант весьма часто говорят на разных языках, хотя оба языка -- русские. Тенденция к гегемонизму, имперское мышление ("Кто главней? Он нас будет учить!" и пр.), а отсюда неприятие чужого мнения, даже злоба по отношению к писателю, живущему за границей, поиски врагов, -- и сегодня (чувствую на себе) свидетельствуют о глубокой болезни культуры в России, которая только внешне, да и то не полностью, избавилась от старой моноидеологии. Это "культура бескультурья", используя выражение Умберто Эко. Между тем, вижу, как бережно сохраняется русская культура в эмиграции и как она рушится в России. Похоже, тенденция эта, по меньшей мере, в обозримом будущем сохранится. Эмигрантологии, детищу Люциана Суханека, предстоит плодотворная жизнь.

3. Как занятия историей литературы отзываются в литературной практике? Какое место в вашем увлечении жанром микроромана занимают теория и практика?

Говорят, каждая эпоха имеет свой жанр, и мне кажется, жанр нашей эпохи -- микророман. Хочу подчеркнуть, что никто не установил декретом размер романа. 200 страниц вроде бы считается в Америке наиболее коммерчески выгодным для издателя. Но есть законы жанра, традиции, видение автора, наконец, читательский спрос, которые важнее размера. Если эти аргументы принимаются, то объем может меняться. Скажем, такой вопрос: должна ли проза измениться под влиянием интернета? Смешно сказать, в Америке я снова стал автором самиздата, поскольку мои романы выпечатывают с интернета и дают читать друг другу. Читают люди, в основном, на работе, когда не видит начальник, стало быть, время на прочтение ограничено.

Мотор моего писательства не меняется с годами: удивляюсь, когда собираю материалы, радуюсь, когда приходит хорошая мысль или интересный литературный ход и хочу удивить читателя. Мне не дано выпекать свои вещи, как булки в печке. Чехов, который писал рассказ за вечер, для меня недостижим. Вообще говоря, уверен: писатель создает текст и его обязанность -- совершенствовать этот текст всю жизнь. Публикация есть временное состояние авторского текста. Не понимаю писателей (в том числе классиков, при их жизни, конечно), которые переиздаются без улучшений и поправок текста. Получаются "слыхали львы за рощей" и прочее... Временный текст превращается в постоянный только после смерти автора.

Переписываю свои вещи до двадцати раз, иногда больше. Даю им отлежаться, чтобы изрядно забыть и потом видеть текст как бы заново. И вот оказалось, что некоторые рассказы вдруг начинают вести автора, они хотят увеличиваться в размере. Раздумья о теории тут трудно выделить. Технически микророманы родились из рассказов путем постепенного углубления сюжетных линий и обогащения характеров. Только потом начала вырисовываться некая концепция более мускулистого и объемного жанра, который получил название "микророман". В литературных журналах России при печати яростно заменяли "Микророман" на "Рассказ".

Источник моих текстов -- жизнь человека. История есть прошлая жизнь человека, литература -- ее отражение, а история литературы -- отражение этого отражения. Мои литературоведческие работы все-таки прежде всего писательские, а потому более субъективны. Глядя с теоретической колокольни, они априори полемичны и, коль скоро дают пищу исследователям литературы для критики -- то это здоровый симптом. Для меня нет деления: это проза чистая, а это -- историко-литературная. Роман-исследование -- условный жанр, если хотите, литературоведческий или филологический роман.

Эссе о литературе стоят особняком. Тайну близости микророманов и полемических эссе о литературе я долго скрывал, ибо некоторым американским славистам кажется, что эти эссе недостаточно академичны. Но Веслава Ольбрых обнаружила и доказала сходство. По ее мнению, полемические эссе -- те же микророманы (например, о жене Пушкина, об Арине Родионовне или о поисках могилы Хлебникова), только в таких микророманах литературоведческие сюжеты. Сие, конечно, шутка: никакой тайны нет. Веслава Ольбрых собирается писать об этом, что очень интересно.