Однако в сентябре тридцать девятого года, когда сюда пришла Красная Армия, а с ней и советская власть, Росицких не стали даже и раскулачивать: земли оставалось у них гектаров двадцать. Только урезали до восьми.

В ту осень и зиму угловская молодежь устраивала вечеринки в Устронье. Имение было совсем под боком, а в панских покоях - такой простор, какого дотоле не знали ни кадриль, ни "лявониха". Лешек, еще в начале польско-немецкой кампании ушедший на фронт, "сидел" где-то у немцев в плену. Дома были старики да Зигмусь с Чесей: он вернулся с войны, а она - из семинарии.

От прежнего величия, кроме бессмертного синего кунтуша, в доме с дырявыми полами остались старинный рояль и картина, как говорили угловцы, "с какими-то голыми бабами". Не очень послушные пальцы пани Геновефы самоотверженно барабанили по клавишам - с достойной жалости энергией и грацией она отдавала "хамам" из достояния своей аристократической юности только самые примитивные вальсы, польки и краковяки. В перерывах, раза два, пока хлопцы его не урезонили, на рояле отдыхал, растянувшись, как на отцовской печи, взмокший от танцев долговязый детина Макар Бохан, бывший когда-то устронским пастушком. Уже совсем седой и, что кузнечные мехи, пыхтящий толстяк, который снова назывался Яном Яновичем, тишком выпивал на кухне с мужиками чарочку "московской", входил в покои и пускался в пляс. И в польке и в обереке* он топтался один, как ученый медведь, с той только разницей, что держал перед пузом сплетенные пальцы рук и, сутулясь, время от времени ухал: "Гу-га! Гу-га!"

______________

* Оберек - польский народный танец.

Иногда выходил в круг и как бы нехотя, но с шляхетским фасоном выламывался в вальсе презрительно молчавший Зигмусь.

И танцевал он по возможности только с Чесей.

4

Мартын Хомич был в свое время кавалером на все Углы и околицу. Леня помнит его - гладкого здоровяка с георгином на шапке, за ремешком, в сапогах-"дудках" с такими тугими голенищами, что, не разувшись, говорили, не присесть бы даже в крайности. Мартын славно пел, плясал, веселил людей острым словом. Зато до работы был не больно охоч. Родители померли один за другим, и он, старший в семье, остался хозяином. Был еще брат, безропотный работяга, и четыре сестры. С таким штатом можно было позволить себе и кавалерское волокитство, и панский досуг. В случае нужды мог Мартын и захворать. Натерев скипидаром руки и ноги - от мух, он после праздника спал почти весь день, а вечером выходил на улицу, опять готовый петь и отплясывать. Летом двадцатого года Красная Армия погнала легионеров Пилсудского на запад, и, когда здесь, над Неманом, ненадолго снова установилась советская власть, с Мартыном произошел необыкновенный случай... Да что там говорить об угловском Хомиче! Такого не бывало, должно быть, с тех пор, как свет стоит: к мужицкому сыну прислали сватов с панского двора...

Росицкий не удирал из Устронья никуда - ни на восток от вильгельмовских солдат, ни позже - на запад - от большевиков. А соседка его, пани Струмиловская, не успела сбежать в Варшаву к сыну, и Советы застали ее в милом Юзефове в окруженном лиственницами беленом доме. Со старой пани жила ее единственная дочка, которую из-за военного лихолетья и неказистой внешности не удалось выдать замуж. И вот, чтобы уцелеть, мамаша решила сделать отчаянный ход дочерью: взять ей в мужья деревенского хлопца. Сватовством занялась угловская Симониха, которая и в ту пору все еще терлась возле панов. Коли уж брать в дом мужика, так хоть видного. Симониха посоветовала Мартына. "Хлопец, ей-богу же, чисто панич, глянешь - воды напьешься!.. Прихрамывает малость, так это не изъян, а ранили его на николаевской войне. Пройдет со временем!.." Обе пани знали его и сами. Молодая поревела немного и самоотверженно согласилась. Но тут - уж вовсе неожиданно - получили от жениха "брысь!". Он захохотал и сказал Симонихе: "Передай своим сухоребрым, что менять рублевого на копеечную пока не собираюсь. Пусть ищут другого дурака..." Паненке подыскали потом панича, а Мартын, хотя и женился, как говорили, "по любви" - за неделю до рождения первого ребенка, - жил и дальше по-своему: баловал с бабами, а больше бахвалился.

Осенью тридцать девятого года Хомичу было уже за сорок. Однако он не пропускал ни одной вечеринки в панском доме, куда, между прочим, вместе с молодежью ходили и женатые. Танцевал, правда, реже. Ну, отгрохает иной раз "барыню", а не то, если хорошенько попросят, так вдвоем с ловким да веселым Стасем, работником Струмиловских, спляшут "козу" - забавный танец, который заставлял девчат, хохоча, прикрывать глаза неплотно сжатыми пальцами. А так Мартын поет, брешет с хлопцами, щиплет девок, "веселый, жизненный дядька".

На первой же вечеринке в панском доме Хомич отозвал Леню в угол и сказал:

- Паненку Чесю бери танцевать. Что ж она будет сидеть так - одна?

- Ничего, посидит, - с ходу ответил Леня первое, что подвернулось на язык. А потом, как бы оправдываясь, добавил: - Я по-пански, чего доброго, не потрафлю.

- Она же, браток, что тот белый налив, ажно светится!.. Из вас пара, браток, лучше не придумаешь!..

Лене исполнилось тогда девятнадцать. Хлопец был не только ладный, но и "отесанный": книжки читал, устраивал в деревне любительские спектакли, кончил все-таки семь классов. И только недавно отведал, как сладко целоваться с девушками. И эти случайные, мимолетные поцелуи были, как и он сам, чистыми, веселыми - от избытка сил.

Неожиданный совет Хомича заставил хлопца покраснеть, он почему-то засмеялся, а потом сказал:

- Подумаешь!.. Что у нас, своих девчат нету? А почему же ты, дядька, сам к паненке в приймы не пошел?..

- Чудак! Я тебе жениться велю, а?.. Покажи паненке, что наша взяла. Кому же и поговорить с нею, как не тебе! Чего ты, браток, испугался? Ты что думаешь - она не живой человек? У нее природы нету?..

В следующее воскресенье Хомич опять отозвал хлопца в угол.

- Я этому хлюсту Зигмусю буду зубы заговаривать, а ты иди, бери ее танцевать. Раз, другой, покуда малость обнюхаетесь, и тогда - с глаз долой. А там уж сам разберешься...

За эту неделю Леня изрядно разгорелся от первого разговора с Хомичом: хлопец не спускал глаз с гордой красавицы паненки, не переставал думать о ней, так что слова Мартына на этот раз почти не удивили его. Однако на грубость этих намеков он ответил: