На следующий день к часу мы вернулись «к цивилизации», как с улыбкой сказал наш водитель, когда мы пересекли границу. Самолет местной авиакомпании «Хэвилэнд-Твин-Оттер» БВиП (Быстрый взлет и посадка) доставил нас в Галлонджаг, где нас ждал автобус, чтобы отвезти к чуду экзотического гостеприимства, построенному среди развалин майя. Чен-Чич-Лодж – это двенадцать крытых соломой бунгало, очень хорошая столовая, очень хороший бар, тропинки в зарослях, а также птицы, дикие кошки, обезьяны, нераскопанные развалины, грозная река – вот, пожалуй, и все. Это детище Барри Боуэна, которому в Белизе принадлежат концессии на пиво и кока-колу. Если вы контролируете торговлю пивом и кока-колой в стране с жарким климатом, дела у вас идут неплохо. Единственная жалоба за все три дня поступила от веганцев, которым, очевидно, просто не хватало белка.

Недавно сюда заезжал Джимми Картер с детьми и внуками в количестве семнадцати человек и неизменным батальоном секретных агентов. Это не совсем то же самое, как если бы нам сказали, что здесь ночевал Джордж Вашингтон, но в джунглях другие понятия о престиже.

К тому времени мы с Томом узнали о деревьях столько, что этого запаса должно было хватить до конца девяностых, так что мы в основном читали, лежа в гамаках и наслаждаясь сознанием того, что избавлены от телефонных звонков – верх роскоши. В мире не может быть много мест, таких же прекрасных, как веранды Чен-Чича, окруженные гибискусом, бугенвиллеей, глицинией, золотым дождем, белой традесканцией, авокадо, пуансеттией, пеперомией, имбирем и устричным деревом. Ближе к закату птицы сходят с ума. Возможно, у орнитологов есть более точный термин, но, как ни назови, – это громко, начинается вразнобой, как струнный квартет Вивальди, с «пиликания» древесных лягушек, и постепенно нарастает, причем выступают вибрирующие голоса вездесущих индеек, и все это превращается в Увертюру «1812 год».

Но и это ничто в сравнении с тем, что будит вас посреди ночи. В первое утро Том спросил меня: «Ты это слышал?» Я кивнул в знак согласия. Что это было? Звучало, как вопль первобытного подсознания, когда организм лишили таблеток от изжоги. Ответ – Хайме мог ответить на любой вопрос – был прост: несколько сотен крайне возбужденных обезьян-ревунов. «Возможно, – сказал он, – самцы никак не поделят территорию». Чем бы это ни было, вам бы не захотелось, чтобы они обратили на вас внимания. Неудивительно, что майя шли в пещеры и прокалывали себе пенисы.

В разгар утренней жары можно было отправиться туда, где по-настоящему наблюдают за птицами, – на свалку. Запах немного раздражал обоняние, но кучи отбросов были покрыты таким количеством пернатых чудес, какого было достаточно, чтобы любой орнитолог тут же принялся строчить в свой блокнот. Вечером, после ужина, мы зависали в баре, слушая Тома и Нормана – двух зеленых беретов вьетнамской эры, которые и построили Чен-Чич с помощью примерно двадцати рабочих всего за один год, за четыреста тысяч долларов. Одна из рассказанных ими историй послужила наглядным объяснением того, почему приметы не приносят роду человеческому ничего хорошего.

Несколько меннонитов[108], белизцев и гватемальцев незаконно заготавливали красное дерево и переправляли его через границу в Белиз, на земли Барри Боуэна. Том с Норманом нашли целую поленницу, стоимостью около миллиона долларов. Они рассказали об этом Боуэну и предложили дерево сжечь. «Нет, – сказал Боуэн, – мы должны сообщить об этом правительству». Таким образом, к делу подключились белизское и гватемальское правительства и начали играть в дипломатический пинг-понг. Гватемальцы сказали: «Мы придем и заберем бревна». Белизское правительство, ни на минуту не забывая о затаенном желании Гватемалы аннексировать Белиз, сказало «нет». «Нет, мы сами их привезем». «О, нет, – ответила Гватемала, – никаких белизских грузовиков на суверенной земле Гватемалы». Тупик.

– Поэтому, – сказал Том, – гватемальские военные пришли в Белиз, чтобы охранять бревна, покуда гватемальцы проложат дорогу через природный заповедник, чтобы до них добраться.

Он покачал головой:

– К тому времени, когда они туда доберутся, бревна сгниют, а по новой дороге придут новые поселенцы и разрушат биосферу.

Тем не менее у Тома с Норманом все равно есть шансы, ведь они уже знают, как выжить в лабиринте джунглей.

На следующий день мы БВиП-нули в Амбергрис-Кей, на побережье. Шел дождь, пахло простудой, а на пляжах было полно дерьма. Назвать Амбергрис-Кей «раем» можно было только с очень большой натяжкой. Кое-кто пошел нырять с аквалангом и потом хвастался своими успехами, кое-кто пошатался по «Сан-Педро», поиграл в бильярд и отведал крабовых клешней в «Элвисе». Каждый раз, слыша гул взлетающего самолета, мы с Томом с завистью смотрели в небо, совсем как люди в кафе «Рикс» в «Касабланке» смотрели в небо, провожая рейсы на Лиссабон. Пора было возвращаться домой. В Майами у нас было полчаса между рейсами, чтобы позвонить в авиакомпанию веганцев и отменить заказанные ими специальные блюда.

Я вырос в Коннектикуте, и мне всегда было жаль людей, которым приходится проводить Рождество где-нибудь в другом месте. Моя мать обожала праздновать Рождество, и многие самые счастливые воспоминания для меня связаны с теми далекими временами: как мы в морозные дни с ней ходили покупать гирлянды и венки из сосновых веток, украшали дом, мастерили ясли, используя в качестве травы настоящий мох, как мы ездили за елкой, а потом наслаждались ее запахом по пути домой, как я писал свой первый список желаний для Санта-Клауса – длиннющий, потому что я был единственным ребенком. Мама набивала два мои безразмерных чулка, связанных из тянущейся пряжи, до тех пор пока они не становились абсолютно бесформенными и бугорчатыми. (Я понял, какую это может принести пользу, только годы спустя, став отцом, – ведь таким образом вы покупаете себе лишние часок-другой сна.) Потом наступал торжественный момент: я находил под елкой чудесные вещи, которые отец клал туда поздно вечером, когда я уже спал. После того как я несколько часов подряд летал на своем новом вертолете или управлял новым линкором, мать объявляла, что обед наконец-то готов, и мы шли угощаться всякими вкусностями вроде жареной индейки или фаршированного фазана, картофельного пюре, бататов, супа-пюре из каштанов, лука со сливками, клюквенного желе, сливочных крекеров, всевозможных соусов; за всем этим следовал пылающий сливовый пудинг с хрустящей корочкой, пирожки с мясом, сахарное печенье и конфеты. Чтобы отогнать после-праздничную грусть, мы усаживались в машину и в зимних ранних сумерках отправлялись смотреть кино. Отец обычно засыпал и с храпом просыпался каждые пятнадцать минут, заставляя терявшую терпение маму пересказывать ему сюжет. Вот таким было Рождество моего детства в Коннектикуте.

Мое первое Рождество вдали от дома застало меня на норвежском сухогрузе посреди Тихого океана. Я был на борту уже почти месяц, но со мной до сих пор никто не разговаривал, если не считать указаний, что мне делать: подметать, красить, чистить картошку, стоять на вахте, переносить тяжести, затем переносить другие тяжести и мыть шваброй то, что нельзя сдвинуть. Я был последним из последних палубных разнорабочих, к тому же единственным американцем на борту, – вот почему никто со мной не разговаривал. Они не могли понять, каким ветром меня к ним занесло, и потому просто не обращали на меня внимания. После месяца тяжелого физического труда, лишенный человеческого общения, пройдя много тысяч миль по неспокойному океану, накануне того Рождества я грустил, вспоминая счастливое детство.

Я читал – кажется, «Сидхарту»[109] – у себя в каюте, под громкие звуки празднества, происходившего в кубрике в дальнем конце коридора. Мне захотелось в туалет. Я направился туда и, войдя споткнулся о распростертое на полу тело одного из мексиканцев, высокого парня лет двадцати. Он лежал лицом вниз. После того как он не ответил на мои вопросы о его самочувствии, мне пришлось перевернуть его, и я увидел в уголке его рта запекшуюся кровь. Я проверил его пульс. Один удар уловил, это точно. Потом мне вспомнилось, что в фильмах в подобных случаях всегда проверяют зрачки, хотя я понятия не имел для чего, но на всякий случай все же проверил. Они были, на мой взгляд, нормальными, если учесть, что парень валялся окровавленный, без сознания, на полу в туалете.