Двенадцать лет спустя ноябрьским днем в Вашингтоне я присутствовал на открытии Мемориала павшим во вьетнамской войне. У края толпы, недалеко от меня, я заметил моряка лет сорока. Он стоял совершенно неподвижно в своей безупречно отглаженной парадной форме. Вдруг он отвернулся, сделал несколько шагов в сторону, снял очки и прижал два пальца в белоснежной перчатке к переносице, вытирая навернувшиеся слезы.
Его неподдельная скорбь заставила меня почувствовать себя самозванцем. Я понял, что здесь мне не место, и быстро ушел.
В те выходные было много разговоров о восстановленной справедливости. Действительно, ветеранов наконец приветствовали на родине и выразили им признательность, которую те всегда заслуживали.
Группа студентов в баре Джорджтауна встала и встретила аплодисментами вошедших ветеранов. Это событие дало повод президенту Рейгану специально упомянуть о нем в своей очередной речи.
В одном городе, прославившемся когда-то очень живописными антивоенными демонстрациями, мрачных настроений замечено не было – лишь по телевидению давали анонс только что вышедшего на экраны фильма с Сильвестром Сталлоне, вылечивавшим свой посттравматический стресс с помощью винтовки М-16. Подходящее выбрано время Голливудом! Но лишь когда закончились парады, торжественные речи, встречи боевых друзей, симпозиумы, когда прошла пятидесятишестичасовая служба в Национальном соборе, в течение которой были оглашены имена 57 939 погибших и пропавших без вести, появилось ощущение настоящего возвращения солдат домой. Майра Мак-Ферсон писала в «Вашингтон пост»: "Ныне установился пусть худой, но мир; некоторые из тех, кто встречал их [115] в армейских лагерях и аэропортах насмешками и бранью – студенты, получившие отсрочку и издевавшиеся над не имевшими подобных привилегий призывниками и добровольцами, которыми двигала потребность послужить своей стране, испытали стыд и чувство вины".
Прошло десять лет после возвращения войск на родину, но до самого последнего времени я не встречал никого, кто бы испытывал стыд и чувство вины за то, что не отправился во Вьетнам, – ни в одном из сотен разговоров о войне не прозвучала эта тема. Меня это удивляет, и, я думаю, слово «худой» здесь ключевое.
Пропасть между теми, кто пошел воевать, и теми, кто спрятался за их спинами, во время вьетнамской войны стала глубже, чем когда-либо еще в нашей истории. За период между 7 августа 1964 года, когда была подписана резолюция по инциденту в Тонкинском заливе, и 30 апреля 1975 года, когда под натиском коммунистов пал Сайгон, пятьдесят три миллиона американцев достигли призывного возраста. И из этих пятидесяти трех миллионов одиннадцать попали на военную службу, а из этих одиннадцати только менее трех отправились в Индокитай. Итак, остается около сорока двух миллионов, которые там не служили. Двадцать шесть миллионов женщин не подлежали призыву (хотя роль шести с половиной тысяч женщин, которые добровольно пошли в армию, ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов). Около шестнадцати миллионов мужчин получили отсрочку, были освобождены или отчислены, а также уклонились от призыва. Около 80% поколения вьетнамской войны не принимали участия в главном событии своей эпохи. Лишь 6% мужчин призывного возраста побывали на полях сражений.
Если миллионы старались отлежаться на дне, прикиньте: сколько из ваших друзей побывали во Вьетнаме?
Должен был открыться мемориал, чтобы я оказался лицом к лицу со своим стыдом и чувством вины. Я понимаю, что подобные мои ощущения представляются в некотором роде нелогичными. Мое здоровье действительно не позволяло мне идти в армию – даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне время от времени приходится пользоваться ингалятором. Кроме того, я страдаю весьма неприятным сосудистым расстройством, называемым синдромом Хортона и мучающим меня приступами головной боли. Я не обманывал призывную комиссию, не морил себя голодом, чтобы стать истощенным, не занимался самострелом, не симулировал психического заболевания и не эмигрировал в Швецию. Откуда же эти постоянные муки совести? Давайте разберемся. Чувство вины каждый переживает по-своему, и не мое дело рассказывать людям, что они должны переживать по поводу того, что избежали участи воевать во Вьетнаме. Однако теперь, когда ветераны по-настоящему вернулись домой, когда началось восстановление справедливости, возможно, пришло время для тех из нас, кто боялся своих мыслей, боялся последствий своих действий – и бездействия.
Для тех, кто никуда не уходил, нет возвращения; если уж восстанавливать справедливость до конца, то надо лечить все раны, которые нанесла война.
Те из поколения моего отца, чья молодость пришлась на время Второй мировой войны, испытывали страшное разочарование, что не попали на фронт. Когда мой дядя рассказывал, что он был слишком молод для армии, он пользовался словом «травмирован». Однажды он поведал мне, что для него и его однокашников Корея стала «почти утешением».
Однако Вторую мировую войну трудно сравнивать с Вьетнамом. Многие из моих знакомых утверждают, что глупо испытывать чувство вины за неучастие в войне. Их позицию словно поддерживает Шекспир в «Короле Генрихе IV»:
"…Если б не стрельба,
Он сам бы, может быть, пошел в солдаты"[116]
Они говорят, что с любой точки зрения это была отвратительная война. Они рассуждают о подсчетах убитых, об осколочных бомбах, о распылении диоксина, о программе «Феникс», о неспособности отличить врагов от союзников; они приводят длинный список ужасов, характерных для вьетнамской войны. Они чувствуют себя правыми и даже вздрагивают, когда их спрашиваешь, не испытывают ли они стыд, что не принимали участия в боевых действиях. Конечно, можно сказать, в любом движении есть крайности. Но это наше движение, наше сопротивление, наш отказ идти воевать убедили Белый дом, Пентагон и Конгресс закончить войну.
Все так, но полгода спустя после падения Сайгона в 1975 году Джеймс Фэллоус, исследуя в статье для «Вашингтон мансли» заблуждения участников антивоенного движения, воззвал: «Что ты делал на классовой войне, папа?» Статья, по словам редактора журнала Чарлза Петерса произвела «сильнейший эффект. Она стала поворотным пунктом для поколения, которое хотело для себя иных откровений, нежели прописные истины о Вьетнаме».
Фэллоус описывает, как, будучи студентом Гарварда, голодал, чтобы похудеть, сбросил 120 фунтов и во время прохождения призывной медицинской комиссии притворился, будто собирается совершить самоубийство. Когда врач написал на повестке: «Негоден», «по мне прокатилась волна облегчения, и я впервые понял, насколько силен был мой страх, но с той секунды во мне поселилось и чувство стыда, терзающее меня по сей день».
Его статья была блестящим и едким обвинением системы, которая посылает сыновей рабочих сражаться на ее войне, а подавляющему большинству сыновей представителей среднего и высшего классов дает возможность избежать печальной участи. Одним из самых сильных упреков самому себе стало утверждение Фэллоуса, что в то время как участники антивоенного движения (к которым принадлежал и он) убеждали себя, что они играют роль «песка в шестеренках военной машины», сжигая повестки и устраивая марши протеста, истинный – и смелый – путь к прекращению войны заключался в том, чтобы идти воевать.
«Маленькие золотые звездочки, – писал он, – приходили в дома в Челси и лесной глуши Западной Вирджинии, а матери из Беверли-Хиллз, Чеви-Чейз, Грейт-Нек и Бельмонта не висели на телефонах, звоня своим конгрессменам, и не кричали им: „Вы убили моего мальчика“; они не писали президенту, что его безумная, неправедная, злая война бросила их сыновей в тюрьмы, разрушила карьеры. Ныне стало ясно, что если бы люди из Гарварда хотели сделать все возможное, чтобы способствовать окончанию войны, они должны были все, как один, идти либо на призывной пункт, либо в тюрьму».