Но вот если бы Столыпин уехал из Киева живым, то это существенным образом отразилось бы на нескольких личных судьбах — не только Столыпина и Богрова, но и тех, кто способствовал последнему — снабжали, как упоминалось, чрезвычайно дефицитными и малодоступными билетами на торжества. Мотивов корыстного отношения этих чинов к убийству Столыпина и строгой логики их поведения не разгадали ни современники, ни историки.

Эти организаторы якобы защиты высших лиц империи от покушений настолько увлеклись решением собственных таинственных задач, что даже не сообразили, что допустили неконтролируемого вооруженного человека в непосредственную близость к императору, риск убийства которого вовсе не входил в их намерения.

Кстати, согласно закону, только такая физическая близость террористического акта к царю и позволила судить Богрова военно-полевым судом — и мгновенно упрятать концы в воду.

Богров, мучимый терзаниями, сомнениями и страхами, явно получал от этих людей поддержку, усилившую его настрой на убийство, а после задержания — какую-то надежду избежать самого страшного исхода, которая и связывала его уста на следствии и в суде. Лишь когда его потащили на виселицу, он понял, что обманут: «Говорили, что когда Багрова[27] вели на казнь, он, несмотря на завязанный рот, успел крикнуть, что его вешают те самые люди, которые послали на убийство.

Что организовано это дело было департаментом полиции, оказалось бесспорным, но кто именно был высшим инициатором его, следствие не выяснило»[28] — так писал один из тогдашних военных прокуроров.

Итак, что получилось бы, если бы царь погиб, а Столыпин уцелел? И на этот вопрос ответить не очень сложно.

Кого назначили бы затем регентом (или несколькими регентами) к малолетнему и тяжело больному цесаревичу Алексею Николаевичу — неизвестно, но решались бы эти вопросы кулуарно царской фамилией, а не Думой или какими-либо другими инстанциями.

Оставшиеся обломки правящей «тройки», разрушенной столь радикальным способом, не смогли бы сохранить прежнее влияние. Ненавидимую всеми царицу Александру Федоровну гарантированно отстранили бы от реальной власти. С Распутиным, несомненно, немедленно расправились бы, хотя, возможно, не столь круто, как это произошло в 1916 году. Россия, таким образом, избавилась бы и от царской четы, абсолютно неспособной к целенаправленной позитивной деятельности, и от Распутина, который хотя и старался разумно руководить царской политикой, но, помимо своей воли и благодаря собственному недомыслию, сам обратился в фактор, все более дестабилизирующий общеполитическую ситуацию.

Что стало бы с цесаревичем — трудно сказать, перспективы его здоровья и жизни были плачевными. Но ведь просуществовал же он затем целых полтора года без помощи погибшего Распутина и сам погиб вовсе не от гемофилии!

Столыпин же все-таки сохранял в сентябре 1911 безоговорочный авторитет у остальных наиболее влиятельных членов царской фамилии. Наиболее вероятно, что именно ему оставили бы руководство правительством в новой, несомненно сложнейшей политической обстановке.

Государственный корабль России, ведомый Столыпиным, мог избежать величайшей опасности — Мировой войны и последующей революции. Те два десятка мирных лет, на которых настаивал Столыпин, Россия могла реально получить, и Столыпинская реформа благополучно продолжалась бы и развивалась.

Трактора и автомобили гарантированно пришли бы в российское сельское хозяйство в двадцатые и тридцатые годы — это было не социальной политикой Советской власти (как утверждала коммунистическая пропаганда!), а частью всеобщего технического прогресса, охватившего тогда все промышленно развитые страны. Российская промышленность, которая при таком сценарии избежала бы тотального развала 1917–1921 годов (вот он-то и был плодом социальной политики коммунистов!), справилась бы с их производством успешнее, чем автотракторные заводы первой Пятилетки. А новейшую технику, направленную в российские поля, встречали бы уже не нищие мужики начала ХХ века и не бесправные колхозники, а вполне модернизированные фермеры, которых и пытался создать Столыпин.

Это и завершило бы Столыпинскую реформу, относительно «бесперспективности» и «обреченности» которой вот уже сотню лет твердят ее недоброжелатели. Действительно, к 1914 году, когда (в связи с началом войны) прекратились землеустроительные мероприятия, реформа так и не сумела сдвинуть с места большинство крестьян, которым предстояло смириться с утратой деревенского образа жизни. Но, если бы не война и не революция, появление тракторов и автомобилей довело бы этот процесс до единственно возможного конца — как это происходило в те же годы в США и Канаде.

Ясно, что русским крестьянам-беднякам трактор был не по карману. Не был бы он по средствам и значительной доле дореволюционных деревенских «кулаков». Но еще до 1914 года русскую деревню охватило массовое развитие кооперативов — в 1915 году их было больше, чем в 1923-м и немногим меньше, чем в 1918-м, когда их деятельность усиленно насаждалась коммунистами.[29] Настоящие, добровольные кооперативы предназначались не для того, чтобы сохранять существование массы деревенских бедняков, как это осуществилось при проведении Сталинской коллективизации — вконец обнищавшим отчаявшимся неудачникам и тем более безнадежным лодырям ничем не поможешь! — а для того, чтобы ввести специализацию и разделение труда в деятельность наиболее активных селян. Вот они-то и должны были стать основой модернизированного российского сельского хозяйства.

Вот какой могла бы быть судьба России!

И ее, эту судьбу, держал в своей руке ничтожнейший человек, бесчестный предатель и убийца Дмитрий Богров, а вся судьба великой державы сконцентрировалась тогда в пуле, вложенной в ствол его пистолета, который он мог нацелить в любую сторону!

То, что произошло в Петербурге 1 марта 1881 года, оказалось гораздо более судьбоносным и решающим, чем позднейшее убийство Столыпина.

Богров, не решившись на убийство Николая II и смертельно ранив уже почти уволенного Столыпина, тем самым всего лишь не помешал России следовать тем путем, каким она и так шла без его преступного вмешательства.

Цареубийцы же 1 марта свершили гораздо большее: они пресекли в зародыше тот путь, который как раз к этому моменту избрал для России, после долгих лет сомнений и колебаний, Царь-Освободитель — император Александр II.

Уцелей Александр II 1 марта и проживи благополучно хотя бы еще сутки или двое — и в судьбе России сразу произошли бы необратимые изменения, в результате которых Столыпинская реформа (именовалась бы она тогда, конечно, по-иному) началась бы на четверть века раньше — и с гораздо меньшими затратами и потерями повела бы Россию к перспективам, о каких позднее мечтал Столыпин.

Для этого было бы достаточно того, чтобы из типографии успел выйти и стать достоянием публики тот указ, который уже был подписан Александром II утром злополучного дня 1 марта. Заметим, что публикация этого указа сразу возвела бы самого царя в такой ранг всеобщего героя и любимца, что ему больше не смогли бы угрожать (по крайней мере — в обозримые времена) никакие террористы: общественное мнение немедленно оказалось бы на стороне Александра II в такой степени, что покушение на него становилось бы впредь как бы покушением на всю образованную Россию — и было бы политическим самоубийством для любой террористической организации.

Если бы Царь-Освободитель прожил после 1 марта существенно дольше, чем день или два, то Россия тем более получила бы еще лучшие перспективы для успешного развития: в начале 1881 года дело упорно двигалось к тому, что морганатический брак Александра II с княжной Долгоруковой, переименованной в княгиню Юрьевскую, преобразовывался во вполне полноценный, и последняя стала бы новой русской царицей. Ее коронация уже была намечена на август 1881 года.[30]