— Дур.

Я напрягаюсь, предчувствуя с его стороны желание нанести мне оскорбление.

— Не Бормотун, а Бормодур, — уточняет он жалобно.

— О, простите, я не нарочно.

Чтобы сгладить неприятное впечатление, я спешу изложить ему (в третий раз за сегодня) обстоятельства дела и причину моего визита.

Узнав, что он из самых лучших побуждений купил для “Утки” небольшой склад костей, мастодонт бизнеса приходит в тихий ужас, у него отваливаются бивни.

— Но это же кошмар! Что обо мне подумает мой друг Симон?!

— Кое-что неприятное, смею вас уверить, — подтверждаю я. — Между нами говоря, он просто взбешен.

— Бог мой, я сейчас же ему позвоню.

— Сейчас не надо! Он принимает, но не соболезнования, а министров…

Надутый толстяк начинает на глазах уменьшаться в размерах. Естественно, это литературный образ, но его суть в полной мере соответствует реальности. Впечатление, будто толстяк сел на гвоздь и сильный выход воздуха того и гляди приведет к декомпрессии в помещении.

— А теперь, господин Трубадур…

— Бормо!

— Простите?

— Не Труба, а Бормо… Бормодур.

— А! Прошу прощения! Теперь предстоит разгадать предложенный вами ребус, и вы должны оказать мне в этом действенную помощь.

— Я?

— Вы!

— Но ка… ка…

Интересная физиология у человека: он еще не знает самого главного, а уже такой позыв!

— Но ка… как я могу вам помочь? — заканчивает он фразу, к моему великому облегчению.

Бромтутур, или как там его, не в себе. Он на грани инфаркта. Беднягу можно понять! Сегодня воскресенье, вечер, и в кухне мирно готовится утка с апельсинами. А он с тоской представляет себе, как его уводят в темную ночь навстречу жутким приключениям. Только от одной этой мысли в животе у Дурбормота все индевеет. В голове полная мешанина, паника среди слюнных желез, раскаты грома в эпителии желудка и мольбы о спасении, готовые сорваться с кончика языка. Он представляет себе борьбу не на жизнь, а на смерть вокруг серебряного подноса, испускающего пар, подобно транссибирскому экспрессу, и утку, золотистую, сочную, нежную, с хрустящей корочкой и растопыренными лапками… Несчастный видит, как члены его семьи берут на абордаж поднос с водоплавающим чудом, чтобы свести с уткой счеты, полностью забыв о нем, отсутствующем. Когда он вернется, останется лишь остов, чистый, будто обглоданный стаей стервятников, и, если повезет, шейка во всей своей первозданной красоте.

— Первое, чем вы можете мне помочь, так это дать справку об истории дома, господин Бомбодур.

— Бормо! Бормодур…

— О, извините еще раз, у меня короткая память на некоторые имена. Словом, мне нужны фамилии предыдущих хозяев, которые наверняка фигурируют в купчей. Кстати, постройка, кажется, довольно новая.

— Да, да, весьма новая. Пройдемте ко мне в кабинет.

Будто невзначай толстяк бросает взгляд на часы. Его утка жарится сейчас в инфракрасной духовке или же в микроволновой печи на вращающемся блюде, окутанная парами и микроволнами. Затем в дело вступает гриль. Могу спорить! Как только она будет готова, звоночек известит об этом голодных хозяев. В наши дни кухни стали похожи на лаборатории ядерных исследований.

Бормотуш ведет меня в соседнюю комнату. Здесь тоже ампир. Немного вычурно — я имею в виду стиль, когда его слишком много. Похоже, он купил целиком Малый Елисейский дворец… Перепродажа недвижимости позволяет ему урвать лакомые кусочки, моему птенчику Бармалею, будьте покойны!

Хозяин, или мэтр (хотя роста в нем метр с кепкой), начинает лихорадочно рыться в выдвижных ящиках своих далеко не ампирных шкафов и вскоре вытаскивает толстую тисненую папку. На обложке вензеля и надпись округлыми жирными буквами: Конкурс “Средиземная утка”.

Вздыхая, бизнесмен развязывает тесемки. Каждое его движение сопровождается скрипом, какой издает мачта корабля во время шторма. Он перелистывает бумаги, перекладывает всевозможные бланки, принюхивается, слюнявит пальцы, похожие на сосиски, и в конце концов набредает на нотариальный акт.

— Вот он! Нашел, — кряхтит толстяк.

Он читает тихим голосом, шевеля губами. До меня доносится лишь сипение и причмокивание, но я человек воспитанный и научен ждать. Наконец он отрывается от бумаги, поднимает на меня глаза и, как сказали бы об архангеле Михаиле, подает мне знак.

— Добрая весть! — объявляет он.

— Да?

— Был только один хозяин. Я вам сейчас объясню. Значит, так. Дом был построен десять лет назад вдовой Планкебле, и она жила в нем со своей дочерью… Затем она, то есть вдова, вышла замуж за некоего господина Сержа Аква. Через восемь месяцев она умерла и дом унаследовала ее дочь…

Пока он рассказывает, меня не покидает легкое раздражение: я бы предпочел сам лично покопаться в бумагах и выудить необходимые сведения — нет ничего лучше, чем текст перед глазами. Но хорек Бормодур, бросая отчаянные взгляды на часы, не выпускает досье из рук. Он торопится. В гонке между мной, легавым, и уткой для него единственный способ спасти положение — это не упустить момент, когда надо рвануть к финишу. Необходимо срочно покончить со мной, иначе от утки останутся рожки да ножки.

— Таким образом, мы приобрели дом у дочери Планкебле.

— Ее адрес?

— Париж, девятый район, улица Баллю, сто двадцать.

Записываю информацию в блокнот.

— Благодарю, мэтр… Значит, при оформлении сделки вы встречались с этой девушкой?

— Естественно. Ей двадцать восемь лет. Несчастное создание! Она инвалид и живет с отчимом…

— С отчимом? Но она ведь была взрослой, когда тот женился на ее матери? Вы говорили, что мадам Планкебле сыграла в ящик через восемь месяцев после заключения брака…

— Сыграла… во что? — выпучивает глаза благовоспитанный продавец недвижимости.

— Я хотел сказать — умерла! Прошу прощения за мой язык, господин Бормодыр, но в полиции мы встречаемся не только с представителями высшего света, каким являетесь вы, отсюда и некоторые выражения.

Он выдавливает улыбку.

— Забавно…

— Вы сказали, дочь Планкебле инвалид? Чем страдает бедняжка?

— Паралич ног. Она передвигается только в кресле-каталке.

— А этот отчим, который в конечном итоге был ее отчимом всего восемь месяцев, взял парализованную девушку под свою опеку?

— К счастью, на свете бывают и добрые люди.

— А что представляет собой этот сердобольный господин?

— Если вы его увидите, сразу поймете, почему он так поступил. Это нелюдимый человек, весь ушедший в себя, слабого здоровья. Он так и остался в мире, который избрал для себя, понимаете? У него свои привычки…

— Понимаю…

И мэтр устремляет пронзительный взгляд на циферблат часов, пытаясь остановить неумолимый бег времени, отведенного для полного прожаривания утки. Но утка готова, и мне пора делать ноги.

— Ни слова кому бы то ни было о нашем разговоре, господин Бомбардир…

— Бормодур! Можете полностью положиться на меня! Не думаете же вы…

Он провожает меня до двери и протягивает руку. Я жму его упаковку франкфуртских сосисок и желаю спокойной ночи без кошмаров…

Фелиция тихо спит на сиденье. Прежде чем залезть в машину, я с умилением смотрю на нее через стекло. Какая она красивая, моя старушка, с седыми, стянутыми на затылке волосами, в черном платье, с бледной рукой, покоящейся на подлокотнике. Я стараюсь тихо открыть дверцу. Но маман все равно вздрагивает и тут же одаривает меня нежной улыбкой.

— Ну что?

— По-моему, у меня есть вся необходимая информация, мам. Сейчас только позвоню в Контору, и на сегодня закругляемся. Гульнем по полной программе! Сначала как следует поедим в баскском ресторане, а потом пойдем в кино. Какой-то новый фильм с Фернанделем, говорят, смешно!

Фелиция сияет. Для нее этот торжественный выезд в Париж настоящий праздник, особенно если учесть, что она месяцами безвылазно пребывает в нашем домике на окраине.

Заняв столик в ресторане “Аавинь”, я прежде всего иду к телефону. На другом конце трубку снимает шеф. Он уже в курсе, поскольку Перзавеса сдержал обещание. А так как шеф, с одной стороны, не может отказать человеку такого калибра, а с другой — Старику не улыбается видеть в своих элитных рядах легавого, замешанного в подобную историю, то он, естественно, полностью согласен, чтобы я вел расследование в фетровых тапочках и на цыпочках, а также с сурдинкой на моем речевом аппарате, предназначенном для произнесения красивых и интеллигентных слов.