Раздраженный лавочник у окна утирает пот голубым платком. Может, опять скажет: ну и жара!

Да что вы, сэр?! И это вы называете жарой? Побывали бы вы на лоуэрдеке[24]. Или в антрацитовой шахте. Туда посылают ниггеров[25], но я-то выдержал, йес, сэр. За семь долларов. Алло, Гордубал! Алло, you niggers[26]. Да, сударь, человек многое может выдержать. Лошадь - та нет. Туда вниз нельзя было посылать лошадей, - возить вагонетки. Уж очень жарко, сударь! Или лоуэрдек на пароходе... Человек многое выдержит, вот только бы уметь столковаться.

Требуют с тебя - а чего требуют - не поймешь; ну они и кричат, злятся, разводят руками... А извольте-ка разузнать в Гамбурге, как проехать до Кривой.

Они-то могут на меня кричать, а я нет. В Америку ехать дело как по маслу идет: один вас на пароход посадит, другой встретит, а вот обратно, сударь, обратно выбраться не поможет никто. No, sir. Трудно добраться до дому, сударь.

И Юрай Гордубал качает головой. И вот она качается сама, мотается из стороны в сторону, тяжелая, неживая. Юрай засыпает. Толстая еврейка у окна недовольно поджимает губы; тетка с корзиной на коленях и обиженный лавочник выразительно переглядываются. Да, да, ну и народ пошел. Быдло.

Кто это шагает там, по той. стороне долины? Гляди-ка, он в ботинках! Механик, что ли? В руках у него черный чемоданчик; незнакомец поднимается в гору, - не будь до него так далеко, приставить бы ладошки ко рту да крикнуть: хвала господу Иисусу Христу, прохожий, который час? - Третий час, пастушок. Не будь до тебя так далеко, спросил бы и я: чьих коров пасешь? - А ты объяснил бы: вот эти - Лыска, Пеструха, Звездочка, Рыжая и эта телка - Поланы Гордубаловой. - Так, так, парень, ладные коровки, поглядеть приятно, только не пускай ты их вниз к Черному ручью, там трава кислая и вода горькая. Так, стало быть, Поланы Гордубаловой?

А ведь раньше у нее всего две коровы было... А что, парень, может, у нее и волы есть? - Ах, ты господи, да еще какие! Подольские, рога - точно кто руки расставил. Два вола, сударь. - Ну, а овцы? - И овцы и бараны, сударь, те пасутся повыше, на Дурной Полонине. Умна и богата Полана. - А мужа у нее нет? Что машешь рукой, разве нет у нее хозяина? Эх, парень, своих не узнаешь - поднес руку к глазам и стоит, стоит, будто пень.

Сердце Юрая учащенно бьется; он останавливается передохнуть: "Уф-уф! уф-уф!" Это свыше его сил, это так неожиданно, Гордубал захлебывается, точно человек, упавший в воду: вдруг он очутился у себя дома. Дома! Не успел сделать и двух шагов по каменистому оврагу, как нахлынули воспоминания: да, да, этот овражек испокон веков тут, как и кусты терновника, опаленные кострами пастухов; по-прежнему цветет на каменистой осыпи коровяк, тропинка теряется в тимьяне и сухой траве... вот и камень, поросший мхом, и горечавка, и можжевельник, вот опушка, и сухие коровьи лепешки, и заброшенный пастуший шалаш; нет больше Америки и нет восьми лет; все, все, как было: блестящий жук на листьях чертополоха, скользкая трава, далекие колокольцы, седловина над Кривой, бурые заросли осоки и дорога к дому... Дорога, по которой неслышно шагает горец, никогда не бывавший в Америке, дорога, благоухающая коровами и лесом, прогретая солнцем, как хлебная печь; дорога вниз в долину, каменистая и вытоптанная скотом, местами болотистая от родников, прыгающих по камням... ах, госпоЛи боже, что за чудная тропинка, прихотливая, как ручей; она поросла сочной травой, шуршит щебнем, хлюпает в болоте и скрывается в лесной чаше: нет, сэр, это вам не шлакобетонный тротуар в Джонстоне, скрипящий под подошвой. Нет ни рейлингов[27], ни толпы, шагающей к майне[28], - ни души кругом, ни души, только тропинка вниз, ручей да стада, вызванивающие колокольчиками... Дорога домой, возвращение, бубенцы на шеях телят и синие цветы у потока...

Юрай Гордубал шагает размашисто - что ему чемодан, что ему восемь лет; это же дорога домой, по ней ноги несут тебя сами. Так в сумерки возвращается стадо: коровы, несущие полное вымя, позвякивают звонками - бим-бам, бим-бам, тренькают бубенчики телят... А что, если присесть тут и подождать темноты? Войти в деревню под перезвон колокольцев в тот час, когда бабы выходят на крылечко, а мужики стоят у заборов: гляньте-ка, гляньте, кто это к нам идет? А я, точно стадо с выгона, прямиком в распахнутые ворота: добрый вечер, Полана! Вот и я, да не с пустой мошной!

Или нет, лучше обождать до ночи, пока пройдет скотина, пока все уснут, и стукнуть в окно: Полана, Полана! - О господи Иисусе, кто там? - Я, Полана.

И сразу к тебе. - О, слава богу! - А где Гафья? - Гафья спит. Разбудить? - Нет, нет, пускай спит. - Ну, слава богу!

Гордубал шагает еще быстрей. Ей-богу, легко идти человеку, коли у него спешат-торопятся мысли!

Да, не поспеть за ними, как ни беги. Мысли тебя обгоняют, в мыслях ты уже у рябины, что растет на краю деревни - кыш, гуси, кыш!.. Вот ты и дома. Загорланить бы сейчас - эй, все, кто есть, гляньте, кто идет, какой американец, тру-ту-ту, дивитесь, boys[29], алло! А теперь замолчи, - вот он, твой дом. Полана треплет лен на дворе. Подкрасться сзади и закрыть ей глаза. - Юрай! - Как ты узнала меня, Полана? - Слава богу, мне ли не знать твои руки, Юрай!

Гордубал бежит по долине, не чуя в руке чемодана, в котором сложена вся Америка: синие сорочки, костюм из Манчестера и Тедди-бэр[30] для Гафьи; а вот и для тебя, Полана, материя на платье, такую носят в Америке, душистое мыло и handbag[31] с цепочкой.

А это flashlight[32], Гафья, нажмешь кнопку - и он светит, а тут картинки из газет, это я для тебя вырезал, знаешь, дочка, сколько их было - я восемь лет собирал их, но пришлось оставить, не поместились в сьюткейсе[33]. Постой-ка, там у меня еще кое-что есть!

Ну вот, слава богу, и ручей. Никаких железных мостов, только камни в воде, нужно прыгать с одного на другой, размахивая руками. Э, братец, а вот тут в зарослях ольхи мы еще мальчишками, мокрые по уши, засучив штаны, ловили раков; а цел ли тот крест, что стоял на повороте дороги? Славу богу, вот он, покосился, но еще стоит там, у проселочной дороги, мягкой и теплой от пыли, пахнущей скотом, соломой и рожью. Сейчас должен быть забор Михальчукова сада; вот и он, тут как тут, зарос сиренью и орешником, такой же запущенный, как и был.

Слава тебе, господи, вот я и в деревне. С приездом вас, Юрай Гордубал! И Юрай Гордубал останавливается - черт знает, отчего таким тяжелым стал вдруг чемодан? Надо бы утереть пот. Эх, господи, что ж это я не умылся в ручье, нужно было вынуть бритву, зеркало да побриться у воды! А то ни дать ни взять - чистый цыган, бродяга, разбойник. Не поворотить ли назад и умыться, прежде чем покажусь Полане на глаза? Нет, не годится, Гордубал, тебя уже заметили. За Михальчуковым забором, из заросшей лопухом канавы, таращит глазенки удивленный малыш. Окликни его, Гордубал, спроси: "Чей ты, не Михальчуков ли?" И мальчуган пускается наутек, шлепая босыми ножонками.

А что, если обойти деревню и пробраться домой задами? думает Гордубал. Это можно, да, глядишь, накинутся на меня: "Эй ты, куда лезешь! Заворачивай оглобли, не то огрею кнутом!" Ничего не поделаешь, придется идти деревней; ох, господи, хоть бы этот чемодан не оттягивал руку!

III

Бабье лицо за окошком с геранью, желтоглазые подсолнечники, старуха на дворе выплескивает что-то, детишки останавливаются и таращатся: эй, эй, кто-то чужой идет! - дедка Кирилл жует губами и даже глаз не подымает; еще один толчок в сердце, и - с нами бог! - Юрай входит, нагнув голову, в ворота своего дома.