И запоет. А увидит кого, сразу будто в рот воды наберет, и спрячется в конюшню.

Гордубал чешет затылок. Черт знает, почему меня боится Гафья. Одна играет, а как приду, - глазенки вытаращит и удрать норовит. Ну, беги, беги.

Эх, Гафья, я бы вырезал тебе игрушки, только прижмись к моему плечу и гляди, что выйдет. А сколько бы я порассказал тебе об Америке, дочка: негры там, и машин пропасть... Ну, да бог с тобой, Гафья, иди к своему Штепану. Не тронь ее, Полана; битьем никого не выучишь. Вот кабы и ты ко мне подсела, кабы мы вместе потолковали, пришла бы и Гафья послушать, оперлась бы локтем о мое колено. Уж я бы порассказал, - дитя и рот разинет. Ну, авось зимой у печки...

Внизу в деревне гогочут спугнутые гуси и грохочет телега - это возвращается Манья. Юрай махнул рукой и ушел за амбар. Не буду я тут стоять, нос к носу с ним. Всего-то охапку сена привез, а шуму - на всю деревню. За амбаром тихо, хорошо, тут человек как у Христа за пазухой. Эх, сад запустили!

Раньше тут груши и сливы росли, а теперь - ничего.

Того нет, чтобы вырубить старые деревья и осенью посадить саженцы. Ничего не осталось, одни бесплодные деревца. Бог с вами! Был тенистый садик, а теперь крапива растет да свиньи роются. Господи боже!

Не думай, Полана, я в Америке многое повидал. Глядел да приглядывался, - вот, мол, неплохо бы это завести и у нас. Хорошие у них есть вещички,: удобные, полезные, всякие такие приспособления.

А как овощи там разводят! Либо кроликов. Лучше кроликов, ведь у нас много ботвы от овощей. Все бы пошло на лад, все бы я устроил, только бы ты захотела, Полана, только взглянула бы одним глазком, - что, мол, такое Юрай мастерит.

Что это, Юрай? - Клетка для кроликов, - То-то Гафья порадуется! - И шубку ей сошьешь. Или, скажем, голубятня. А не хочешь ли пчелок, Полана? Я бы сделал ульи, настоящие, не колоды, а ульи со стеклышками сзади, чтобы был виден рой.

У нас в Джонстоне майнер был один, поляк, великий охотник до пчел; у него, знаешь, даже сетка была такая, что одевается на голову... Человек всему может научиться. Лишь бы ты захотела, Полана, лишь бы глянула. Спросила хотя бы: "Как вот это делают в Америке?" Нет, не спросит! А когда не спрашивают - трудно говорить. Совестно что-нибудь делать только себе на радость; для себя - точно забава. А для другого плюнешь на руки и пошло.

Вот как оно бывает, Полана.

Слава богу, вон уж со звоном возвращаются коровы, вечер настал. Сейчас придут наши коровушки, надо их привязать, напоить, погладить. Гафья закричит: "Штепан, папа вечерять!" Штепан громко хлебает, Полана молчит, Гафья шепчется с дядей Штепаном. Ну, что с ними поделаешь? Покойной ночи всем.

Гафья в избе, Полана на чердаке. Штепан в конюшне.

Еще разок обойти двор и забраться в хлев спать.

Руки под голову, и можно разговаривать вслух. Поговорить с самим собой о том, что бы еще затеять и как бы все могло быть. А коровы все понимают - повернут головы и глядят...

- Передай, Гафья, что я вернусь к вечеру.

Кусок хлеба с салом - и айда в горы! У Гордубала легко и немного грустно на душе, как у ребенка, который удрал от матери. Он глядит на деревню сверху. Что-то переменилось в ней? Но что же? Что?

Прежде тут было Гордубалово поле. Правда, было, да говорят, одни каменья. Однако ж Пьоса убрал рожь, есть у него тут и картошка и полоска льна.

Смотри, как сошлось старое Пьосово поле с Гордубаловым. А повыше, где рябины, - оттуда вся деревня видна как на ладони. Как не подивиться божьей премудрости: Кривой называется деревня, и верно - свернулась, словно корова лежит. Крыша за крышей, все одинаковые, будто стадо овец. А вот та белая усадьба - Поланина. "Будто чужая здесь,- думает Юрай. - Крыша новая, красная, - так и спросил бы: кто это здесь поселился? Верно, из степи кто-нибудь, там у них дерева нет, привыкли крыть черепицей..."

Равнина. Отсюда видна и равнина. Синяя, ровная, как море, ну, равнина - и все тут. Потому они и ездят быстро, что скучна им дорога. Шагаешь, шагаешь и все словно на одном месте. Нет, не пошел бы я на равнину без дела. А здесь! Разве можно сравнить: на душе праздник; идешь куда глаза глядят- а вокруг знакомые все приметы. Вот сейчас до поворота через ручей, потом до той елки, через выгон, вверх, а оттуда прямо в лес. К полудню дойдешь до леса, - сплошной бук, стволы светло-серые, словно на них туман лег. Повсюду, как огоньки, цветут цикламены. А вон, погляди, какой славный гриб!

Лезет из сухих листьев, так и прет - белый, крепконогий. Знаешь что, гриб, оставайся ты тут целый, невредимый. Не нарву я даже кукушкиных слезок и колокольчиков, только букетик земляники наберу для Гафьи, там, на опушке, где она слаще всего.

Гордубал останавливается, затаив дух: серна! На другой стороне склона стоит серна, светлая, чуть-чуть желтоватая, как прошлогодняя листва, стоит в папоротнике и прислушивается. Кто там: человек или пень? Я пень, я чурбан, просто темный сук. Только не убегай! Неужели и ты боишься меня, зверюга лесная? Нет, не боится. Щиплет листок за листком да поглядывает, словно коза. Потом блеет бе-бе и, топнув копытцами, мчится дальше.

Юрай вдруг чувствует себя счастливым, легко шагается ему в гору, ни о чем не хочется думать.

Идет себе и идет, хорошо ему.

- А я видел серну, - скажет он вечером Гафье.

- Где?

- Да где же, как не в горах. В степи, Гафья, серн не бывает.

А вот и... никто не знает, что это такое: развалившийся старый сруб, - ну что за бревна, хоть колокольню строй! зарос коровяком, "вороньим глазом", дикими лилиями, чемерицей, папоротником и геранькой. И впрямь диковинное место, словно заколдованное: лес тут на север глядит - лес черный, заросший мхом. Черна и топка здесь земля. Говорят, тут бродит нечистая сила. Грибы растут какие-то белесые, бесцветные, студенистые. И всегда здесь сумрачно, дико. Ни белки не слыхать, ни букашки, один черный лес кругом. Дети боятся ходить сюда, да и мужик войдет-перекрестится. Вот и опушка, черника по колена, а лишайнику сколько! Колючие кустики ежевики хватают тебя за ноги. Эх, нелегко выпускает лес человека на полонину, надо через кустарник продираться, словно ты кабан. Вдруг-бац, словно выпихнули тебя из лесу, словно лес сам тебя вытолкнул,- и ты на полонине. Слава богу, наконец-то выбрался!

Широка ты, полонина, тут и там поднимаются ели, большие, крепкие, как храм божий.

Хочется шапку снять и поздороваться вслух: "Здравствуйте". Трава гладкая, скользкая, короткая, ступать по ней мягко как по ковру. Длинная открытая полонина лежит среди лесов. Раскинулось широко над нею небо, словно разлегся добрый молодец - грудь нараспашку, лежит себе да глядит в окна божьих теремов... Ох, как легко дышится!

X

Юрай Гордубал стал вдруг совсем маленьким, он как муравей бежит по широкой поляне. Куда ты, куда, муравеюшка? - А туда, на гору, на самое темечко - пастись вместе с другими черными мурашками. Вон куда я спешу. Широка ты, широка, полонина.

Широка, о господи! Скажешь ты про те красные точки - что это стадо волов? Хорошо господу богу - глядит себе сверху и думает: вон это черное пятнышко - Гордубал, а вон то светлое - Полана. Посмотрим, сойдутся они или придется их подтолкнуть пальцем.

А тут, глядь, со склона что-то черное прямиком к Гордубалу мчится. Несется кувырком по косогору, прямо под ноги. Да кто ты такой? Ах, ты черный песик! Что разоряешься, лаешь? Ну, иди, иди, разве похож я на вора? Подойди сюда, ты молодчина, пес.

Иду поглядеть на Пастухову гору. Вон уж и стадо слыхать.

- Гей! - кричит Гордубал пастуху.

Большеглазые волы спокойно поглядывают на Гордубала и продолжают пастись, помахивая хвостами. Пастух стоит неподвижно, как куст, и молча смотрит на пришельца.

- Гей! - кричит Юрай. - Это ты, Миша? Ну, слава богу.

Миша глядит и - ни слова.

- Не узнаешь? Я - Гордубал.

- А-а, Гордубал, - говорит Миша, не удивляясь. Чему удивляться?